Сегодня бал. Бал и елка. Но все по порядку, по порядку, не изволь увлекаться и пылать через меру, глупый Огонек! Украшали мы елку сами. Вышло божественно. Нам помогал инспектор, Маргарита Викторовна и Юлия Владимировна, пришедшая с утра в гимназию для этой цели. С того дня, как распустили «экстерок», ей здесь нечего делать. У нас ведь есть своя надзирательница в интернате.

Некоторые из «экстерок» прибежали тоже. Усачка в их числе.

— Вот вам от меня, Ирина! — произнесла она, таинственно отведя меня за елку.

— Что это?

— Сердце! Мое сердце! — и она сунула мне в руки хорошенькое сердечко из малинового леденца.

Не долго думая, как истая сладкоежка, я сунула его в рот. Превкусное сердечко!

— Боже мой! Вы съели мое сердце! Ах, Ирина! Ирина! — с искренним ужасом завопила Усачка.

— А что? Разве нельзя этого? Ну в таком случае… Хотите, я выплюну его? Хотите!

— О нет, нет, только не это! И она завздыхала так, как может вздыхать разве один только паровоз. Странная девочка! Почему бы ей не удовольствоваться простой дружбой? Нет, какая-то глупая беготня!.. Обожание, символическое поднесение сердец! Все это очень смешно и глупо!

Уходя после того, как была украшена елка, Катишь опять подошла ко мне и шепнула:

— Я не сержусь на вас, Ирина, за то, что вы съели мое сердце, хотя мне было бы во сто раз приятнее, если бы вы спрятали его на память обо мне. Но… но все-таки я помню мое обещание… Мои братья будут танцевать на балу только с вами. Исключительно с вами.

Перед обедом мы все по очереди побывали у Слепуши. Когда я вошла в темную, как могила, комнату, мне, признаться, стало как-то не по себе.

— Сюда, Ирина, здесь ваша подруга! — услышала я голос Марьи Александровны.

Я протянула руки и встретила тоненькие пальчики Раисы. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я быстро наклонилась и поднесла эти цыплячьи (так худы они были) лапки к моим горячим губам. И в горле у меня что-то защекотало, защекотало…

Тронутая таким порывом, больная заплакала в темноте.

— Слезы! Боже сохрани! Нельзя этого! Нельзя, дитя мое, Раиса! — услышала я снова встревоженный голос. Потом мягкая рука госпожи Рамовой легла мне на плечо и ласковым, но настойчивым движением выпроводила меня за дверь.

— Нет, вы слишком горячий, Огонек, вам нельзя появляться здесь до полного выздоровления Раисы, — шепнул мне на ухо тот же приглушенный голос.

Как, и сама начальница, значит, успела узнать мое прозвище?

Делать нечего! Пришлось уйти.

А вечером зажигали елку, и мы танцевали. Был приглашен худой, как спичка, тапер с длинными волосами, который как сел на свой круглый табурет у рояля, так и не вставал с него весь вечер, то и дело меняя вальсы на шакон, шакон на миньон, венгерки, pas d'Expagne и прочие модные салонные выкрутасы.

Я танцую из рук вон плохо и поэтому предпочла уместиться за роялем и, глядя на ловко порхающие пальцы музыканта, вспоминать, как чудесно играет дядя Витя — наш лучший трагический актер.

Вдруг, о ужас!

Передо мной, как из-под земли, выросла Усачка, окруженная тремя молодыми людьми: одним юнкером и двумя кадетами.