— Почему бы нет? В любом случае, попробовать стоит.

И я мигом признал, что приятель прав. О еде я забыл, ложка моя так и повисла в воздухе, глаза блуждали, будущее выстраивалось передо мной.

— Вы не намерены заканчивать ваш десерт? — спросил Даниэль.

В тарелке моей таяла гора шоколадного мороженого. С риском подавиться я уничтожил его в три глотка. Бог с ним, с мороженым! Мне надо было скорее вернуться домой: меня там ожидала главная цель моей жизни.

Даже не переодевшись, я сел к столу и принялся писать барону Жоржу де Геккерену дʼАнтесу в дом 27 по авеню Монтеня. Следовало тщательно взвесить каждое слово, выверить каждую запятую. Были смяты и выброшены в корзину несколько черновиков, и только тогда я смог внятно, по собственному впечатлению, изложить причины, зачем пишу, своему суровому, гордому и придирчивому, как мне казалось, корреспонденту. Представился я молодым русским, с матерью которого барон встречался в Париже прошедшим июлем в гостиной графини де Кастельбрунн. Самое большое мое желание, писал я, исполнять при нем должность архивиста и переводчика по всем вопросам, касающимся отношений между его и моим собственным отечеством. В заключение я сообщил, как восхищаюсь его дипломатическими инициативами, и заверил в горячем желании, находясь в его тени, способствовать сближению двух наших стран. Немного смущенный подобным скоплением лжи, я старательно переписал послание, подписал его и решил послать завтра же утром на адрес барона.

Спать я от сильнейшего волнения не мог и снова погрузился в поэзию Пушкина. Припоминаю, что особенно занимали меня тогда последние строфы «Евгения Онегина». Занимали и, как всегда, навевали меланхолический восторг. Да, конечно, конечно, автор этих восхитительных стихов заслуживает, чтобы я совершил ради него все что угодно. Любая низость, на которую я пойду, чтобы отомстить за него, будет оправдана. Небольшой томик, переплетенный в красный сафьян, склонял чашу весов Вечности куда ниже, чем весь целиком барон Жорж де Геккерен дʼАнтес — с его животом, с его шапокляком, с его тросточкой, с его особняком, и счетом в банке, и экипажем. Все позволено тому, кто отдает себя на служение Памяти. Великой Памяти. Я был счастлив — как будто снова успешно прошел выпускные экзамены в Царском Селе. И я благословлял Даниэля де Роша за драгоценный совет, который он дал мне. Со мной была дорожная икона, и я поместил ее на столике у изголовья моей постели. А перед тем как лечь, встал на колени перед этой святой иконой и молился, молился… совсем так, как когда-то в своей лицейской келье. Потом перекрестил свое письмо Жоржу Дантесу и приложился губами к конверту. В ту ночь я несколько раз зажигал лампу и перечитывал строки нескольких стихотворений в книге, которая была для меня талисманом, была для меня Священным Писанием.

Наконец я решил ложиться уже окончательно, всерьез, и тут словно звоночек прозвенел у меня в голове. Нежданная мысль! Мне нужно было совершить еще один ритуал, чтобы стать достойным своего предназначения. Открыл потайное, недоступное для всех отделение своего портфельчика и достал оттуда гравюру: это был Пушкин. Воспроизведение знаменитого портрета кисти Тропинина. Лицо, в котором можно прочесть следы негроидной расы, огненные глаза, вьющиеся волосы, толстые губы. Но русский! Более русский, чем кто-либо другой, несмотря на африканские корни. Поэт искоса посматривал на художника, но на самом деле — не на него, на меня. Он смотрел только на меня, на меня одного. В моей колоде было два козыря: иконка и это волшебное изображение. Я не сводил пылкого взора с цветной литографии Пушкина, видел расстегнутый воротник, приоткрывающий могучую шею, видел чуть растрепанные бакенбарды, руку в перстнях… Я так хотел побывать в его времени, узнать его при жизни, влиться в круг его друзей, что в тот вечер, окунувшись в какое-то чудесное, ниспосланное свыше головокружение, несмотря на мои двадцать лет, стал-таки его современником.