Он положил в футляр пятитысячную купюру и поспешил удалиться, чтобы не слышать раздирающие душу мелодии полонеза Огинского. Потом зашел на цветочный рынок и купил роскошный букет золотисто-желтых и алых роз.

Днем, когда посетителей было мало, Лев Абрамович управлялся обычно за прилавком один, Роза хозяйничала по дому: готовила закуски, мыла посуду, убирала комнаты. Их в квартире было три, большая двадцатиметровка — в центре и небольшие по пятнадцать метров — по бокам. Одну занимал старик, две — Роза с мужем. Обстановка была не богатая, но вполне приличная: полированная мебель, паласы на полу, ковры на стенах. Всюду чистота, порядок.

Михаилу старик с дочерью отвели большую комнату с широким мягким диваном, на котором он и коротал в одиночестве ночи. Здесь же стоял телевизор. Михаил внимательно следил за событиями в стране, не пропускал последних известий и поражался националистической пропаганде недавних наших друзей и сородичей, вдруг объявивших русских великодержавными шовинистами и эксплуататорами, будто русские жили лучше, чем украинцы, и будто только русские виноваты в том, что после развала Советского Союза жизнь простого народа резко ухудшилась. И вся информация — на украинской мове. Хорошо еще, что Лев Абрамович и Роза в разговоре с ним употребляют больше русских слов.

Когда Михаил вернулся на квартиру, Роза заканчивала готовить обед. Она со смущением и благодарностью приняла букет, даже набралась смелости поцеловать его в щеку. Но пожурила при этом:

— Мне очень приятно, Миша, но не надо этого делать. Лишние расходы и… — она замолчала.

— И отец не одобрит мое ухаживание, — продолжил за нее Михаил.

— Дело не в отце, — возразила Роза. — Вы же знаете, у меня есть муж, очень хороший человек, и я его люблю.

— Я не собираюсь разбивать вашу семью. И рад, что вы счастливы. Вы сделали для меня очень много, и я благодарен вам за это. Цветы — знак моей признательности. Не скрою, вы мне нравитесь. За эти две недели, которые я провел у вас, вы мне стали близки и дороги. Скоро я уеду, но вы навсегда останетесь у меня в памяти, — Михаил взял ее руку, прижал к своей груди. — Послушайте, как оно гулко бьется. А еще недавно я думал, что оно уже не способно любить. Я тоже женат, имею двоих детей. Один, правда, от первого брака жены… К сожалению, не могу похвастаться, как вы, своим семейным счастьем. Потому я здесь один. Потому считал, что мое сердце охладело, я стал равнодушным и расчетливым, бесстрастным и порой жестоким. Спасибо вам, что вы разбудили мои чувства, заставили волноваться, радоваться.

Он видел, как заполыхали ее щеки, как ярко вспыхнул огонь в глазах; рука, прижатая к его груди задрожала, она попыталась ее отнять, он не пустил, прижал сильнее, и вдруг она вся подалась к нему, обняла и горячо поцеловала несколько раз. Потом оттолкнулась, вырвала руку и убежала на кухню.

Михаил стоял посреди комнаты, оглушенный ее поцелуями, счастливый и растерянный, опьяненный ее нежными, чуть прохладными губами, прикосновение которых не пропадало, а разливалось по всему телу приятным жаром — так бывает, когда с мороза выпьешь доброго крепкого вина и чувствуешь, как вместе со сладостью по жилам разливается горячая кровь, как грудь наполняется теплом и радостью.