|
В конце концов, подумал он, запахи – это очень субъективно, если бы я был эскимосом, то для меня не было бы аромата лучше, чем запах сырой рыбы, а если бы я родился бушменом, то приходил бы в восторг от дымка тлеющего в очаге буйволиного помета. Объективно только наличие в воздухе кислорода, а его здесь достаточно, иначе у меня болела бы не нога, а голова… И все таки старая рана напомнила о себе неспроста. Он окончательно убедился в этом, когда после утренней поверки к нему подскочил мелкий блатной Филя и торопливым шепотом протараторил в ухо: – Приходи в десять на зады литейного цеха, с тобой говорить хотят. – Погоди, – он цепко схватил Филю за рукав и притянул к себе, – кто хочет? – Узнаешь! – огрызнулся блатной и резким движением вырвал руку. Тут же подошел Томаш, большой и надежный, загородил Филе дорогу. – Что случилось, Лев? Что этому шмендрику от тебя нужно? – А ты вообще не суйся куда не надо, чудило чешское, – завелся блатной. – Не с тобой разговор! Впутывать Томаша не хотелось, и Гумилев махнул рукой. – Ладно, пусти его. Что о шестерку мараться? Вместе с Томашем пошли к умывальникам. Запасливый чех извлек из кармана робы газетный кулечек с зубным порошком, протянул другу. – Возьми, Лев, у тебя, кажется, кончился. – Ты разоришься со мной, Том! – Гумилев аккуратно отсыпал маленькую щепотку порошка себе в ладонь. – Никогда не умел экономить, каюсь. – Надо учиться! – улыбнулся Томаш. – А то я уйду на волю, кто тебя будет опекать? – Вот еще! – обиделся Гумилев. – Опекать! А кто тебя от Магоги отмазал, забыл? – Нет, не забыл. Кстати, зачем все таки к тебе Филя подходил? – Шепнул, говорить со мной будут. А кто – не сказал. Томаш помрачнел. – Сам как думаешь? Гумилев осторожно насыпал порошок на новенькую, с жесткой щетинкой зубную щетку – выиграл неделю назад в карты у богатого бухарского еврея Финкельмана – и с удовольствием принялся чистить зубы. – Не жнаю, Том, – пробормотал он, – может, Ржавый жа штарые дела… может, Жухряч опять баллоны катит… ражберемша, в общем. – Хочешь, я с тобой пойду? – в голосе Томаша не было особенного энтузиазма, да оно и понятно – та еще радость вписываться не в свою разборку с авторитетными блатными – но Лев знал, что если он скажет «хочу», Томаш пойдет и будет прикрывать ему спину. – Нет, – сказал он, сплевывая белую от порошка слюну. – Сам разберусь. – Я на всякий случай ребят предупрежу, – Томаш оглянулся по сторонам, потом сунул руку в карман и быстро протянул что то Гумилеву. – Вот, возьми, может, пригодится… Это была завернутая в плотную бумагу бритва – вещь, обычная у блатных, но почти немыслимая в бараках политических. Откуда Томаш ее достал, можно было только догадываться. Лев благодарно сжал запястье чеха. – Спасибо, друг. Я вечером верну. …Но он ошибся. На пустыре за литейным цехом его ожидали не Ржавый и не Зухряч. На пустой бочке из под соляры сидел, щурясь на теплое июньское солнце, его старый знакомец еще по ленинградским «Крестам» Свист. А за ним стояли двое угрюмых коренастых ЗК, которых Гумилев в Норильсклаге никогда прежде не видел. – Какие люди, – воскликнул Свист, широко разводя синие от наколок руки. Со стороны можно было подумать, что он хочет обнять давно потерянного брата. – Что, Левушка, не думал, наверное, что встретишь меня тут, за Полярным кругом? Ан видишь, как оно повернулось… – Я слышал, тебя зарезали на пересылке, – сказал Гумилев холодно. – Но недооценил твою живучесть. – А тебе бы этого хотелось, да, Левушка? – голос Свиста стал совсем медовым. |
