Совсем рядом с машинами - рукой дотянуться можно - проносились ярко желтеющие, страдающие от засухи березки, дубки с глянцево-темной, будто бы обваренной листвой, понурые ели, отравленные бензиновыми парами, всюду уже, в любом дальнем (в ближнем, впрочем, тоже) углу, начало чувствоваться осеннее увядание, что рождало в душе невольную грусть.

Еще немного - и зарядят затяжные, противные дожди, земля набухнет, засопливится, станет неприятной, птицы сгребутся в кучи и так, кучами, начнут улетать, останется лишь воронье с галками и на душе у людей сделается совсем гадко.

Миновали длинную колонну строительных машин. Одна из них гигантская, как несколько железнодорожных вагонов, вместе сцепленных, попыхивающая черным дымом, грохочущая, похожая на печь какого-нибудь концлагеря, Освенцима или Бухенвальда, стучала челюстями, взламывала шоссе, жадно заглатывала разломленные куски асфальта, тряслась от нетерпения и медленно продвигалась дальше, оставляя за собой влажно поблескивающую черную полосу нового покрытия.

- Настоящий Змей Горыныч, - отметил Аронов, - и пыхтит, и топает, и огнем пышет, и, главное, дело делает! - Он приподнялся на сиденье, с интересом поглядел, как из-под колес назад уползает влажная лента свежего асфальта.

Каукалов по обыкновению промолчал, он осторожно объезжал рабочих. Наряженные в непромокаемые оранжевые жилеты, они сновали вокруг "Змея Горыныча", будто блохи, проворно выпрыгивали с лопатами за ограждение, подгребали кучки горячего асфальта, тут же запрыгивали назад - словом, вели себя так, будто на Минском шоссе не было никакого движения. Еще он отметил, что шоссе расширяется на одну полосу в сторону Москвы и на одну полосу в сторону запада. Это значит, на трассе не будет так тесно, как раньше.

В прошлые годы Минское шоссе - в простонародье Минка, - как слышал Каукалов, было забито так, что между машинами не могла протиснуться даже селедка. Особенно по пятницам, когда народ вольным потоком устремлялся за город.

Впрочем, через несколько минут Каукалов на себе познал, что такое теснота: шоссе вдруг сузилось до одной полосы, на которой едва расходилась пара машин - автомобили почти цепляли бортами друг дружку, ползли медленно, с опаской. Каукалов выругался сквозь зубы.

- Значит, так, сегодня вторник, - сказал Аронов, отвернул рукав куртки, мельком глянул на свои часы - горячо рекламируемый им яркий "свотч" со светящимся абстрактным рисунком на циферблате, - на данный момент в сторону Москвы прошли двадцать четыре фуры, в сторону Минска - ни одной.

- И одиночных фур пока ни одной?

- Ни одной, - подтвердил Аронов. - Машины идут кучно, будто привязанные друг к другу веревкой.

Проехали ещё километров двадцать - ни одной отбившейся фуры не встретили. Фуры шли в Москву колоннами, боевым строем, по четыре-пять машин, почти впритык друг к другу, в запыленных стеклах высоких кабин виднелись суровые лица водителей. По выражению этих лиц можно было понять столкновение с ними грозит неприятностями.

- Ладно, - произнес наконец Каукалов, сплюнул в окно машины, прижал "семерку" к обочине.

Из бардачка достал карту. Аронов посмотрел на него с уважением: вот что значит настоящий мужик - ко всякому делу относится серьезно, даже карту купил. Каукалов долго водил пальцем по зеленому, испещренному белыми и оранжевыми пятнами полю.

- Та-ак. Жаворонки, Ближние Вязёмы, Часцы, Гарь-Покровское, Кубинка... - он уперся пальцем в край карты, маленькие красные буквы "Смоленск - 319 километров", хмыкнул: - Хоть и недалеко, но нам туда не надо.

Он ещё некоторое время смотрел в карту, морщась от вонючей гари, влетавшей в раскрытое окошко "семерки", потом вздохнул и собрался было сложить карту, но его остановил Аронов.

- Погоди! - Он тоже вглядывался в карту, хлопая влажными библейскими глазами и что-то соображая про себя. Каукалов, не сумев подавить в себе внезапно вспыхнувшее раздражение, резким движением свернул карту.