|
Выложенные елочкой дубовые плитки паркета блестели, как зеркала, и каблуки официанта цокали по ним легко и приятно. Туфли у официанта были явно дороже моих. В вазах стояли свежие цветы, а на белой стене красовалась картина какого-то модерниста, с первого взгляда понятно: оригинал. Пробежав глазами винный лист, я заказал белого вина поблагороднее; из легких же закусок попросил для обоих фазаний паштет, заливное из окуня и печень морского черта в сметане. Она, усердно покопавшись в меню, заказала суп из морской черепахи и заливной язык; я выбрал суп из морских ежей, ростбиф с петрушкой в японском соусе и салат из помидоров. Половина моего месячного оклада, похоже, улетала в тартарары. – Однако, достойное заведение, – сказала она. – И часто ты здесь бываешь? – Иногда, только по работе. По мне, когда один, уж лучше выпить сакэ в обычном баре, ну и соответственно закусить. Чувствуешь себя гораздо свободнее: не надо забивать голову лишними вещами. – И что ты обычно ешь в баре? – Да что угодно. Чаще всего – сэндвичи с омлетом. – Сэндвичи с омлетом!.. – повторила она. – Значит, каждый день ты ужинаешь в баре сэндвичами с омлетом? – Ну, не каждый день. Где-то раз в три дня готовлю и дома... – Но два дня из трех ты все-таки ешь в баре сэндвичи с омлетом, так? – Да, пожалуй... – А почему именно сэндвичи с омлетом? – В хороших барах всегда готовят хороший сэндвич с омлетом. – Тьфу!... – сказала она. – Ненормальный какой-то. – Абсолютно нормальный! – сказал я. Совершенно не представляя, как сменить тему, я замолчал и какое-то время сидел, уставившись на окурки в пепельнице посередине стола. – Разговор – о работе? – намекнула она. – Я уже говорил вчера – работа закончена полностью. Нет никаких проблем. И разговора никакого нет. Из кармана сумочки она достала пачку тонких, длинных ментоловых сигарет и, вопрошая одними глазами: «Ну, и...?» – прикурила от ресторанных спичек. Я совсем уже открыл было рот, но тут за моей спиной вновь послышалось решительное цоканье каблуков. С особенной улыбкой, словно показывая портрет единственного сына, метрдотель повернул бутылку этикеткой ко мне. Я кивнул ему – и он, вынув пробку с едва слышным, ласкающим ухо щелчком, разлил вино по глотку на бокал. Я ощутил на языке концентрированный вкус денег. Метрдотель удалился, и два официанта, сменяя друг друга, выставили на стол три больших блюда и пару тарелок. Затем официанты исчезли, и мы снова остались вдвоем. – Очень хотелось увидать твои уши. Чего бы это ни стоило, – сказал я откровенно. Не отвечая ни слова, она положила себе паштета с печенью и пригубила вино. – Что, зря побеспокоил? Она еле заметно улыбнулась: – Хорошую французскую кухню очень трудно назвать беспокойством... – А разговор об ушах – беспокойство? – Тоже нет. Все ведь зависит от угла зрения, верно? – Так давай говорить под твоим любимым углом. Она поднесла ко рту вилку и слегка изогнулась, потянувшись навстречу руке. – Говори, что думаешь. Вот и будет «под моим любимым углом». Мы помолчали какое-то время, занятые едой и вином. – Я сворачиваю за угол, – заговорил я. – И кто-то впереди меня тоже сворачивает – за следующий угол. Мне не видно, кто это. Я у успеваю разглядеть лишь краешек белой одежды, мелькнувший в последний момент. Этот белый лоскут мельтешит, почти ускользая из виду, – но никак нельзя отделаться от него совсем... Знакомо тебе такое? – Вроде знакомо... – Вот такое же ощущение у меня от твоих ушей. Вновь погрузившись в молчание, мы продолжали ужин. Я подлил вина ей, потом себе. |
