Пожалуй, Чапа был более силен и ленив, более неряшлив и недоброжелателен. Когда на лоб ему садилась муха, он ленился не то что взмахнуть рукой, но даже поморщиться. Шнурки он рвал не развязывая, любую обувь напяливал подобно галошам. Обожая жевать табак, плевался в газетные кулечки. Комкая последние, преспокойно складывал в собственный стол. Барин был совсем из иного теста. Плевался он редко, к одежде и обуви относился с бережным уважением. Не лень ему было и проявлять инициативу. Совершенно добровольно он разогревал для сокамерников чай, следил за чистотой и, ползая на карачках, сооружал какие-то диковинные ловушки для тюремных крыс. В отличие от Чапы Барин, а точнее — Баринов Геннадий Владимирович умел лукавить. Если не сказать жестче. Прямолинейность людей подобных Чапе он называл хорошеньким словом «комсомольство», а нежелание перехитрить судьбу — чахоточной дурью. Ругая других, с легкостью ругал и самого себя, «перехитрившего» судьбу около двух лет назад, когда обстоятельства засадили его на скамью подсудимых, а оттуда — в камеру смертников.

Валентин давно понял: людей легче воспринимать такими, какие они есть. В данном временном диапазоне и в данной географической точке. Прошлое нынешних соседей следовало забыть. Оно мешало относиться к ним по-человечески, вышибало из колеи, наполняло ощущением безысходности всего на свете. Человек вынужден любить окружающих, если надо, даже обманывать себя ради этой вынужденности. А иначе какую совместную жизнь можно представить с убийцами и насильниками? Подружка по имени Ненависть — черный, клубящийся смерч — всегда находилась в опасной близости. Отрекшихся от нелепого мира она немедленно заключала в объятия, иссушала ненасытными поцелуями, валила с ног. Это напоминало своеобразный театр. Актеры играли в людей, молчаливо сговорившись не вспоминать об истинном положении вещей.

— Это еще что за холера! — Барин, распластав крупные руки, метнулся в угол, со скрежетом отодвинул в сторону мусорный бак. — Опять мышь! И даже не мышь… — он шумно задышал, согнувшись в три погибели, попытался заглянуть в нору.

— Ну чего там? Крот, что ли?

— А? — Барин непонимающе оглянулся. — Какой еще крот?

— Сам говоришь, не мышь. Что же тогда? — Карпенко, носатый бугай, бывший дезертир и изменник родины, привстал на нарах.

— А хрен его знает! Только очень уж крупная для мыши. Вот такой хвостище! Как только пролезла в дыру?

— Эй, Хазрат! — носатый Карпенко поглядел на худосочного сокамерника, сидящего за столом. — Ты божился, что все норы заделал. А там тогда что?

Восточные щелочки Хазратовых глаз блаженно щурились. Он шумно прихлебывал из блюдечка чай, в паузах между глотками кидал в беззубый рот кусочки сахара. На реплику Карпенко он отреагировал своеобычно.

— Дурак, да?

— Караганда! — передразнил Карпенко. — Ползи к Барину, по ушам получишь. За халатность.

Топчущийся возле норы Барин озадаченно пробормотал.

— Я вот что не пойму. Как же они, суки, бетон грызут? Он ведь твердый, падла!

— Такой плохой турьма живем, — философски изрек Хазрат. — Хороший турьма — кругом камень, железо. Никто ничего не грызет. У нас — плохой турьма, старый.

— Ты бы лучше дырку заделал, чем болтать, — Карпенко с хрустом потянулся, зевая двинулся к столу. Ехидно посоветовал. — Слышь, Барин! А всандаль-ка туда башмак Хазратика. Как раз влезет.

— Твой нос тоже туда влезет, — Барин задвинул бак на место, поскреб в затылке.