В костре потрескивали толстые сучья и поленья, заботливо приготовленные с вечера; снова летели ввысь искры от хвои, черневшей и съеживавшейся в огне. Егор и Феликс негромко рассуждали о будущем космических полетов, причем Егор был твердо уверен, что человек, советский человек полетит в космос уже в этом или в следующем году; Феликс немного сомневался в сроках и беспокоился, что империалисты попытаются обогнать Советский Союз, как-то подпортить нам радость победы над земным притяжением. Степан незаметно для себя задремал, клюя носом; отчего-то он ощущал потерю сил, странную слабость, которая разливалась по телу, делая его беспомощным и размякшим. Он сгорбился на своей подстилке из хвойных веток, разморившись в тепле очага, и чувство тревоги отошло на второй план, все опасения как бы уменьшились, поблекли, остались только слабость и сильное желание спать, спать, дремать, расслабившись, растекшись под теплыми волнами, излучаемыми огнем.

Вскоре Степан крепко-крепко заснул, а Егор заботливо подложил ему под голову свернутую телогрейку, прикрыв Зверева тулупчиком, за которым специально сходил в палатку. Егор, почти не помнивший своего отца, погибшего на войне, стал испытывать к Степану Звереву родственные чувства, полностью признав его командиром и лидером в этом трудном и странном походе. Феликс рассказывал Егору о некоторых болевых приемах, которым он обучился в спортшколе, так что молодые люди проводили время весело и интересно, а когда срок их дежурства окончился, разбудили Толика и Руслана Семихатко, буквально дотащили до палатки совершенно обмякшего, сонного Степана и быстро уснули крепким и глубоким сном. Из сонного тела разведчика струилась невидимая энергия, как кровь из разверстой раны; воля его ослабла, как у месячного младенца, защитные силы таяли с каждой минутой, таял тот панцирь уверенности и воли, который надежно прикрывал Степана в самые трудные моменты его жизни. Со стороны казалось, что Степан мирно спит, раскинувшись на спальнике, похрапывая, глубоко дыша; только лицо его было бледным и грустным, как у больного ребенка.

Толик весь дрожал; он не уснул ни на минуту и теперь был поглощен только одной мыслью: как бы спастись, как бы уцелеть в этом походе, который с самого начала не сулил ничего хорошего. Руслан долго перечислял те яства, которые, по его мнению, следовало приготовить завтра из имеющихся продуктов; он сетовал на нерасторопность и глупость девок, готовящих такие маленькие порции, но Толик только мычал и кивал головой, соглашаясь. Ему было не до еды. Толик боялся, а Руслан размахивал короткими ручонками, казавшимися еще короче в толстой зимней одежде, брызгал слюной и все говорил и говорил о замечательной корейке, которую следует кушать уже в палатке, перед сном, запивая очень горячим и очень сладким чаем, иначе никакого настоящего вкуса не почувствуешь… Дежурство оказалось вполне спокойным, иногда только потрескивали ветки в лесу да завывал ветер, но эти звуки были привычными и потому совершенно нестрашными. Костер полыхал ярко, Толик время от времени подбрасывал в огонь новую порцию дров, кормя защитное пламя, а в сердце его прочно засела смертельная тоска. Он смотрел на Руслана словно издали, слышал его слова, как сквозь плотный слой ваты; все мысли и чувства Углова были сосредоточены на спасении, на сохранении жизни.

Метался во сне Женя Меерзон; ему снился концлагерь, серые бараки, колючая проволока, лай овчарок и люди в черной форме со свастикой на рукаве. Сон был таким безнадежным и тяжелым, что Женя явственно ощущал тяжесть земли на груди, словно его похоронили заживо. Только это уже не было предостережением, это было приговором, окончательной гибелью, когда счет идет на часы. Во сне Женя чуть постанывал, но к утру совершенно забыл свой сон, осталось только тяжелое чувство полной разбитости и усталости да комок в горле от невыплаканных слез о тех, кого уже нет с нами.