|
Но, разобрав смысл того, что начал болтать его язык, больной поразился еще большим ужасом, ибо оказалось, что он, Д., открыто признавался в тяжких государственных преступлениях, между прочим, возводя на себя замыслы, которых он никогда не имел. Тем не менее воля оказалась бессильной задержать внезапно получивший автономию язык, и так как нужно было все-таки извернуться так, чтобы окружающие не могли ничего услыхать, то Д. поспешно ушел в сортир, где, к счастью его, на то время никого не было… и там переждал пароксизм непроизвольного болтания, стараясь по крайней мере болтать негромко. Это было именно не столько говорение, сколько скорее машинообразное болтание, нечто напоминающее трескотню будильника, внезапно начавшего трезвонить и слепо действующего, пока не разовьется пружина.
Спустя несколько дней то же явление насильственного говорения повторилось, но уже не в форме длительного пароксизма, а немногих коротких, насильственно сказанных фраз. Мозг больного по-прежнему плел прихотливые узоры бреда; между прочим, мысль больного, сидевшего в ту минуту в отдельной комнате перед столом, обращается к единомышленникам и друзьям. Вдруг Д. видит одного из своих прежних друзей, флотского офицера М.; зрительный образ как бы со стороны надвигается на Д., чтобы слиться с телом его, и непосредственно вслед за таким слиянием язык Д. совершенно помимо воли последнего выговаривает две энергически одобрительные фразы как бы от постороннего лица; при этом больной, изумленно ловя неожиданный смысл этих слов, с еще большим изумлением замечает, что это совсем не его голос, а именно сиплый, отрывисто-грубый и вообще весьма характерный голос сурового моряка М. Через немного мгновений больному является старик, тайный советник X. Надвинувшись со стороны на больного, он как бы сливается с телесным существом последнего: Д. чувствует, что он в ту минуту становится как будто стариком X. (который в противоположность М. есть олицетворенная мягкость) и его язык выговаривает новую неожиданного смысла фразу, причем с большой точностью воспроизводятся голос и манера говорить, действительно свойственные X. После этих явлении больной уверовал, что друзья его бодрствуют над ним и найдут средства освободить его, так как раз они имеют возможность таинственно вселяться в него, то их телесное существование, несомненно, должно быть тесно связано с его существованием. Здесь больной непроизвольно скопировал своим голосом голос и манеру говорить своих знакомых, и притом с таким сходством, что сознательно скопировать с такой ловкостью он никак бы не мог. В здоровом состоянии Д. совсем не отличается талантом подражательности». Как же объяснить автоматическую, насильственную речь Д.? Это нередкий симптом у душевнобольных. Некоторые из них называют это «самоговорением». Один мой больной, кроткий, застенчивый, необычайно деликатный человек, во время приступов «самоговорения» (это делали «они») буквально извергал отборнейшие ругательства во весь голос, а потом жестоко страдал и всячески извинялся. И здесь злую шутку играет сам механизм речи. Мы редко задумываемся над каждым словом, над фразой, мы их «включаем», и в сознании появляется лишь самый общий эскиз того, что мы собираемся сказать. Речь автоматизируется наподобие ходьбы, и произвольное управление тем и другим — прежде всего придание направления и тонкая шлифовка деталей по ходу дела. Основу же образует автоматизм долгосрочной памяти. У Д. этот автоматизм сорвался с цепи регулирующего механизма… Сложнее объяснить другое: почему содержанием галлюцинаций и психических автоматизмов становится чаще всего именно то, что чуждо больному, к чему он относится со страхом и отвращением, против чего протестует все его существо? Словно и правда какой-то дьявол издевательски вкладывает в его мозг и выносит наружу все самое запретное, нелепое, жуткое… Но и это несколько проясняется, если вспомнить о вытеснении. Насильственные признания Д. |
