Но великий князь не выходил, вместо него появились еще два черноризца — второй и третий крестные отцы будущего великого князя. Толпа качнулась, желая подойти поближе, но тут же — откуда ни возьмись — ссыпались навстречу зевакам стрельцы, рынды, дети боярские — мордастые, широкоплечие — и, сцепив меж собою руки, поперли на толпу, грозно набычившись.

Любопытные уперлись: не для того отломали они семьдесят верст, чтобы кто-то другой получил великокняжеские гостинцы.

Монахи, предчувствуя приближающуюся заметню, отступили в храм. Тогда чинным строем вышли на паперть государевы служилые люди и с ними протодьякон Троицкого собора — рыжий детина саженного роста и необъятной толщины. Протодьякон воздел руки и зверообразным рыком, от которого прежде не раз гасли свечи в храме, возопил:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Крещен ныне великого государя и великой государыни сын и наречен Иоанном!

Тут же ударили колокола, и государевы слуги стали бросать Во все стороны деньги, будто не медь то была и не серебряные полушки, а святая вода, коею иереи кропят прихожан.

Милостивцы не абы как бросали деньги, но со смыслом. Более всего по бокам, налево и направо от паперти, и как можно дальше. Народ тут же кинулся в обе стороны, расчистив до самых ворот широкий свободный проход. Николай отступил немного и продолжал смотреть на распахнутые врата собора.

Тогда-то из храма вышли Василий Иванович с женой и первые вельможи государства. Великий князь ступал первым и все время оглядывался — ладно ли несет мамка, боярыня Елена Челяднина, сына его, Ивана Васильевича?

А Елена Васильевна показалась Николаю усталой и грустной. Николай искал глазами Михаила Львовича, но поблизости от великого князя его не было.

Глинский вышел из собора последним. Он тоже почему-то был невесел. Но если грусть Елены Васильевны мешалась с радостью, то печаль ее дяди показалась Николаю черной тучей, проплывшей над Москвой десять дней тому назад.

А потом случалось разное. Один засушливый год приходил на смену другому, и горели вокруг Москвы леса и болота, от синего дыма, ползущего по мостовым, нечем было дышать. Падали во дворы опаленные огнем птицы, и из-за великой бескормицы ворона во многих домах почиталась за прежнюю курицу. На Торгу золото шло за серебро, а серебро — за медь, и потому появилось много поддельных, обманных денег. Голод привел за собою болезни, татьбу и разбои. Ежедень из пыточных застенков тащили на плаху лихих людей, за татьбу рубили руки, за разбой голову. Фальшивомонетчикам — не в пример прочим — заливали в горло расплавленный металл.

В малых городках, где власть была послабее, начались гиль и воровство.

Народ винил во всем бояр, многие, недовольные великим князем бояре, обвиняли во всем государя. Первые вельможи государства зашатались — только что прощенный Федор Михайлович Мстиславский побежал в Литву. А ведь именно его до рождения сына Василий Иванович прочил себе в преемники, в обход своих братьев Юрия и Андрея.

Однако в Можайске беглеца словили и водворили в Москву.

К Дмитрию Федоровичу Бельскому, брату опального воеводы, приставили караул: неусыпно и днем, и ночью при его особе состояли дети боярские.

С братьями государя сталось и того хуже — не только Юрий, но и тихоня Андрей напустили своих холопов на государевы вотчины. Лихие люди чужие дворы грабили и пустошили, чиня всякие насилия и бесчинства. Дело дошло до того, что бунташные княжата начали сноситься с литовцами и крымчаками, и в подтверждение силы своей Юрий дерзнул взять на щит Рязань, а Андрей попытался захватить Белоозеро, где хранилась великокняжеская государственная казна.

Мятежных братьев смирили, взяли с них новые крестоцеловальные записи на верность государю и сыну его Ивану Васильевичу. По их городам разослали бояр и дьяков, а буде требовалось, и воевод с отрядами — приводить горожан к присяге.