Часть первая

Триумфатор

Лидский замок

Король Польши и великий князь Литвы Александр Казимирович Ягеллон вот уже полгода лежал в параличе.

Он не мог без помощи лекарей и слуг ни приподняться на подушки, ни сойти с постели, лишь совсем недавно к нему возвратилась речь да начал он с немалым трудом едва шевелить левой рукой и поворачивать голову. Оттого что его весьма редко поднимали с кровати, он почти все время пребывал в дреме и потому давно уже путал ночь со днем и день с ночью.

И на этот раз из-за жаркой сухой духоты — и за окнами опочивальни, и в ней самой — больной долго не мог уснуть. В который раз приходили к нему печальные воспоминания о том, как он заболел, и что явилось тому причиной, и кто в болезни его был более всех повинен.

Полтора года назад был великий князь на сейме, в Бресте. Вся знать Великого княжества Литовского и сотни средних и мелких шляхтичей съехались тогда в Брест. Едва ли не первыми среди прочих явились братья Глинские во главе с дворным маршалком князем Михаилом — командиром его гвардии, владетелем несметных богатств и имений. Александр Казимирович любил князя Михаила. Не только за храбрость, верность и щедрость, но и за ум и великие познания во многих науках. Более всего ценил Ягеллон то, что во многом Глинский мыслил так же, как он — король и великий князь.

Единомышлен же он был не в утехах и прихотях, как многие иные, пытавшиеся заполучить королевское расположение. Сходились их помыслы в главном: как и Александр Казимирович, полагал Глинский, что держава может быть сильна лишь единовластием и что воля короля в государстве превыше всего.

Ведал об этом не только король. Знали об этом и паны-можновладцы, люто ненавидевшие за то Глинского. Однако расположение Александра Казимировича, любовь войска, несметные богатства и слава лучшего полководца не позволяли магнатам свести счеты с его любимцем.

Вот и тогда в Бресте присоветовал королю Михаил Львович отобрать Лидскую волость у пана Кшиштофа Илинича и отдать в держанье вместе с замком и городом ближнему содругу Глинского князю Андрею Дрозду.

Вспомнил король, как предложение Глинского пришлось ему по душе: не любил Илинича — первого горлохвата на сейме, постоянного супротивника любого дела, ежели было оно на пользу королю и укреплению его власти. Александр подписал привилей на Лиду и волость и выдал бумагу Дрозду. Но не тут-то было! Илинич ударил челом собравшимся на сейм панам-раде, со слезами крича, что в старых королевских привилеях писано: «Должность державца ни у кого отнять нельзя иначе как с гербом!»

К немалому изумлению Александра Казимировича, за Илинича вступились чуть ли не все магнаты.

Больной вспомнил так ясно, как будто все это случилось вчера, краснолицых чревоугодников отца и сына Радзивиллов, маленького сухого трокского воеводу Яна Заберезинского — труса и волокиту. Опалил неприязнью образ Виленского епископа Войтеха Таборы — желтолицого старика, который только из-за болезней и дряхлости не был пьяницей и бабником.

Первых панов Великого княжества дружно поддержали староста жемайтский Станислав Янович, полоцкий воевода Станислав Глебович и смоленский наместник Станислав Кишка.

Даже сейчас при воспоминании о том, как он смешался от натиска литовских панов, Александру Казимировичу стало стыдно.

Он тотчас же прекратил заседание и призвал на совет своего дворного маршалка.

Глинский явился как ни в чем не бывало, встал напротив: высокий, дородный, с первой, нечастой еще, сединой в густых кудрях.

— Брось кому-нибудь из них кусок, государь, и они раздерутся меж собою, как голодные волки, — проронил Глинский, скривив презрительную гримасу.

— Не понял тебя, князь, — высокомерно и недовольно буркнул Александр Казимирович — все-таки именно этот надменный умник втравил его в столь щекотливое дело.