— А он чем ж; лучше прочих?

— Он — кровь тебе. И сыну твоему, великому князю Ивану Васильевичу, тоже кровь, — раздумчиво проговорил государев дьяк и добавил печально: — Я на твою кровь руку подымать не волен.

Елена повернула голову к окну, опустив очи, тяжко дышала — будто с нелегкою ношей в гору шла.

— Всех бери, Флегонт Васильевич, всех, — произнесла она хрипло и, как бы ставя в конце разговора точку, пристукнула кулачком по ручке кресла — точь-в-точь, как это делал дядя ее, Михаил Львович.

Иван Юрьевич вышел от государыни в немалом смущении: он не помнил, чтобы кто-либо за последние двадцать лет столь откровенно и бесцеремонно выставлял его за дверь.

«Что случилось?» — думал Шигона и, не находя ответа, волновался все более — происходящее означало, что канцлер Московии, как называли его иноземные послы, не знал чего-то необычайно важного.

Он пребывал в несвойственных ему нерешительности и смятении, не зная, что делать, как вдруг в горницу ввалился ближний его человек — старик подьячий, состоявший при Шигоне для переписки тайных государственных бумаг, и, торопясь более чем обычно, вихрем подлетел к Ивану Юрьевичу в сугубом волнении.

— Овчина с войском идет к Москве! — зашептал старик, сторожко озираясь. — По его указу схватили князя Семена Бельского да Ваньку Ляцкого с сыном.

— Иди, спасибо, — тягуче и отчего-то гнусаво проронил Шигона и замер у покоя Елены Васильевны, лихорадочно просчитывая в уме, что бы все это могло значить?

Флегонт Васильевич, выйдя из покоя государыни, подошел к Шигоне, стоявшему у окна и с любопытством рассматривавшему прохожих в кремлевском дворе. На шорох шагов Шигона быстро повернул голову и, словно невзначай, скользнул взглядом по лицу потаенного дьяка.

Флегонт Васильевич низко ему поклонился и затем, бережно коснувшись пальцами рукава Шигониного кафтана, сказал, извиняясь:

— Теперь могу поведать тебе, Иван Юрьевич, чего четверть часа назад не смел говорить ни единому смертному, кроме государыни.

Шигона, улыбаясь, едва повел правым плечом и, слегка склонив большую голову, приподнял, руки, чуть пошевеливая пальцами; этим он хотел выказать всеконечное терпение и готовность простить и не такую промашку, и сердечное расположение к дьяку, и понимание того, что иначе Флегонт Васильевич поступить конечно же не мог.

Не дожидаясь, когда потаенный дьяк продолжит начатый рассказ, Иван Юрьевич проговорил со скукой в голосе:

— Ежели ты, Флегонт Васильевич, хотел мне довести о новой крамоле да о том, как ныне пойманы князь Семен Бельский да Иван Ляцкий с сыном, то все сие знал я и без тебя.

«Ну, лис! — изумился Флегонт Васильевич. — Когда же он это все выведал?» И сказал, попадая в тон Шигоне, как о деле самом обыкновенном:

— Что о том переговаривать? Это дело уже сделано. Об ином тебе поведать хотел: есть у гилевщиков на Москве сообщники и той смуты заводчики. Вот о них-то и надобно допрежь всего нам подумать.

«Ага, — смекнул Шигона, — Бельского он взял без ведома Елены Васильевны, а на сообщников пришел просить ее указа. Стало быть, опять родня в мятеже замешана. Братья покойного мужа Елены здесь ни при чем — кто в тюрьме, кто за сотни верст от Москвы сиднем сидит».

И, подводя итог собственным размышлениям, сказал с прежнею скукой в голосе:

— На Глинского-то я хоть сейчас готов ополчиться, Флегонт Васильевич.

Уловив слабое подобие тени, скользнувшее по лицу дьяка, и мгновенно сообразив, что угадал и попал в точку, Шигона закончил разговор фразой, которая свидетельствовала, что нет от него, московского канцлера, никаких тайн в его отечестве:

— На князя Михаила ополчился наш первый ратоборец — боярин Овчина, а я, Флегонт Васильевич, не воин.