Сигизмунд Казимирович, отойдя от попутчиков, грустно поклонился хозяйке и хозяину:

— Очень жаль, пан Витень, что не могу отведать твоего хлеба-соли.

— Отчего, государь? — хором воскликнули пан Витень и домочадцы: можно было подумать, что из-за отказа Сигизмунда сесть с ними за стол погибнет и литовец, и вся его семья.

— Врач мой, Панове, строго запретил мне пить и есть перед сном, даже самую малость.

— Хоть каплю вина! — с отчаянием воскликнул пан Витень.

Сигизмунд холодно взглянул на него:

— Какая ж у меня радость, пан Витень, чтоб стал я пить?

И то, что Сигизмунд дал понять, что траур по старшему брату еще далеко не прошел, заставило прикусить языки. Гости и хозяева, стараясь не шуметь, начали садиться за столы.

Сигизмунд, хмурый, сжав губы, ушел в сад.

Близился к концу месяц жнивень, по римскому счету август, когда у мужиков все заботы враз — и жать, и пахать, и сеять; месяц, когда гнутся в садах ветви яблонь, встают в полях снопы, а в лугах стога, когда ревут переполненные молоком боденушки, тяжело гудят пчелы, и вся земля подобна ядреной молодухе на сносях, ожидающей первенца.

Сигизмунд Казимирович сошел с крыльца, устало привалился к углу дома и, запрокинув голову, поглядел на небо.

Млечный Путь тек на край света широкой и бесшумной серебряной рекой, бережно неся золотую ладью полумесяца. Серебряный свет невидимой пеленой падал с небес, и черные колодезные журавли, желтые соломенные крыши на хатах с гнездами аистов казались покрытыми тускло поблескивающей изморозью.

Подступала полночь. Молчали петухи, не брехали собаки; лишь лошади мерно хрупали овес и чуть всхрапывали. С полей доносился отдаленный шум — мужики и бабы, пользуясь сухой и ясной ночью, отработав днем на панских полях, теперь гнули спины на своих наделах.

Сигизмунд прошел в глубь сада. За темными стволами старых вязов белела хатенка садовника, без трубы, об одно окно. Опасливо покосившись на дюжину чурбаков, напоминающих беспорядочную лесную вырубку, Сигизмунд вдруг вспомнил загадку, которой давным-давно научила его нянька: «В крутом буераке злые собаки». С неожиданным раздражением подумалось: «Места больше для пасеки не нашли, как в саду. Нет, чтобы где-нибудь на гумне поставить…» Помыслил так и удивился: «Чего это я? Завтра такие дела, а я — о пасеке».

И тут он заметил на вросшем в землю бревне, лежащем у хатенки, старика — маленького, седого, косматого.

Дед сидел, расслабленно уронив руки на колени, протянув по земле босые ноги. Голова его была откинута назад, он сидел как мертвый, уставя вверх бороду и глядя неживыми очами дальше луны и дальше звезд, куда не достигает глаз смертного.

Сигизмунд присмотрелся и понял, что этот человек слеп.

Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе. Что-то неземное увидел он в облике слепца.

— Не стой, молодец, садись, — вдруг проговорил старик и маленькой ручкой указал на место возле себя.

И странно: Сигизмунд Казимирович тотчас же повиновался, будто он был слепым нищим, а старикашка королем. Не понимая почему, он вдруг улыбнулся и, ловко стянув с ног сапоги, с наслаждением пошевелил пальцами.

— Господь-то по земле босиком ходил, — тихо сказал старик, не пошевелясь, не дрогнув ни одним мускулом на лице. Казалось, что и слова эти не слепец произнес, а принес их ветер или слетели они на землю вместе с лунным светом.

«Ишь ты, куда гнет, — подумал Сигизмунд Казимирович, — по бороде — апостол, а по зубам — собака».

Осердясь, ответил резко:

— Христос — царь, а цари босиком по земле не ходят. — И чтобы позлить старика, добавил: — В сапогах ходил, а опоясан был мечом.