– Дык Ольга, – хрипло откликнулся Облом. – А к чему тебе, боярин?

– Надо, раз спрашиваю. А сеструху как?

– Нежанка… двенадцать ей весен…

– Нежанка, – повторил Хайло и бросил саблю в ножны. Знак богов! – подумалось ему. Неведомо каких, но точно – знак! Или, возможно, сам Хенеб-ка явился незримой тенью из Полей Иалу, чтобы помочь и подсказать…

За его спиной шумно вздохнул Чурила.

– Вот что, Облом, – молвил сотник, – отпущу я тебя. К мамке иди и к сеструхе, сей овсы и не шали на дорогах. Не твое это дело, парень! Иди! Бегом!

Рыжий вскочил и бросился в степь. Бежал пригибаясь, боялся, верно, что подшутили над ним и выстрелят в спину из винтаря. Упал, исчезнув ненадолго в травах, поднялся, снова припустил бегом.

– Шустряк, – произнес Свенельд. – Пятка только сверкай.

– Я думал, ты его кончишь, старшой, – сказал Чурила. – Кончишь, не помилуешь.

Сотник пожал плечами.

– Нельзя, никак нельзя. Вишь, сестра у него Нежанка! Имя особое, чародейное, от горя хранит… Не поднялась рука.

– Твой не поднялась, у кого другой подняться, – мрачно заметил Свенельд.

Они сели на коней и двинулись дальше, к тихому Дону.

Без него свет не мил, подумала Нежана. Вытащила из печи горшок с горячей кашей, поставила на подоконник остывать, а сама, пригорюнившись, села на лавку. Вспомнила Афанасия, первого своего супруга, и всплакнула, хоть большой любви меж ними не было. Афанасий сын Никитин был мужиком беспокойным, непоседливым, дома бывал редко, а когда такое случалось, не женой-красавицей любовался, а закупал товар и ковал коней для новых странствий. За четыре года супружества в Киеве он прожил едва ли месяцев пять, а в остальное время носило его от Индий и Китая до Северного полюса. Хайло в этом смысле был куда надежнее, особенно с тех пор, как взяли его в княжью охрану. Потому, наверное, что отпрыгал свое в Палестине и Египте и новых приключений не искал. Знала Нежана, что он ее любит до безумия, только сказать о том не может, ибо словам любовным не научен. Зато держит себя в строгости и пьет крепко лишь дважды в год. Мужики Нежаниных подруг пили куда чаще – муж Анисьи, пиит, закладывал после каждой оды, а строчил их по три в неделю, Любавин Кузька, горшечник, пьяным бил крынки, кружки и жену, а мыловар, супруг Калерии, набравшись браги, свалился как-то в чан с горячей вываркой. Так что подруги Нежаны считали ее счастливицей. Она и была счастлива – когда Хайло находился при ней и при князе.

Прилетел из сада попугай, сел Нежане на плечо.

– Где-то наш хозяин! – вздохнула она. – Должно быть, едет уже по Хазарии…

– Хазарры марродерры, – сообщил попугай. Почистил перышки и каркнул: – Головоррезы!

– Ну, утешил, – улыбнулась Нежана. – Только у него голова крепко на плечах сидит. Он воин знатный!

– Оррел! – согласился попугай.

Помолчав немного, Нежана сказала:

– Цену на зерно опять подняли. Значит, хлеб подорожает, и молоко, и масло… Видано ли дело, четверть куны брать за каравай! А к маслу так не подступись!

– Гррабеж! – подтвердил попугай.

– В Египте твоем тоже так было? При фараонах ваших? Тоже драли три шкуры с людей за финики и бананы? – спросила Нежана.

– Фарраон стррог, но спрраведлив, – политично ответил попугай. Подумал и добавил: – Врременами.

Нежана снова вздохнула.

– Ну, ничего, ничего! Переживем лихую пору! Был бы только любушка здоров! Сокол мой ясный!

– Оррел, – поправил попугай, но она не слушала, шептала молитву богам, а каким, про то сама не знала:

– Пусть будет жив-здоров, весел и бодр, и пусть минуют его злосчастья и невзгоды… Пусть вернется скорее, без ран и недугов, а ежели битва случится, пусть друзья его верные охранят… Пусть будет ему во всем удача, и чтобы сыт он был в дороге, и меня вспоминал, и не глядел на сторону… И пусть не каменеет сердцем и не бьет, по воинской привычке, сгоряча… И ежели встретит сирого да убогого, пусть будет к нему милостив…

В этот миг, в далекой степи, сотник Хайло вложил саблю в ножны и сказал: «Вот что, Облом, отпущу я тебя».