На пятый день после первой моей встречи с Олальей я проснулся окрыленный надеждами, которые, казалось, слали вызов самой судьбе. Теперь я был уверен в себе и в своем чувстве; теперь я окончательно разобрался в нем, и на душе и на сердце у меня было легко. Я был полон решимости высказать наконец мою любовь в словах и поставить кого следует в известность о ней. Я решил снять с нее печать молчания; она не должна была далее оставаться безмолвным обожанием, находящим себе выражение только во взгляде. Она не должна была жить только в одних глазах, а наполнять собою все наше существо! Не должна была уподобляться чувству бессловесных животных, а должна была облечься в живую форму речи, найти себе выражение в прекраснейших словах и получить все радости человеческого сближения и тесного общения. И я думал об этом, окрыленный самыми радужными надеждами, готовый безбоязненно вступить, как в какую-нибудь обетованную страну, в неизведанные дебри ее души. Они не страшили меня, а, напротив того, влекли и манили. Но когда я встретил ее, страсть снова нахлынула на меня с такой непонятной силой, что ум мой помутился, его как будто захлестнуло этой горячей волной; слова не шли у меня с языка, я совершенно утратил способность говорить; я только молча приближался к ней, как усталый путник подходил к краю обрыва или пропасти. Она немного отступила назад, когда я стал подходить к ней, но не отрывала глаз своих от меня, и этот взгляд ее звал и манил меня к себе. Наконец, когда я подошел достаточно близко, чтобы она могла коснуться меня, я остановился. Слов у меня не было, но если бы я сделал еще один шаг, я мог бы молча прижать ее к своей груди и удержать ее на моем сердце. Все, что во мне было здравого, честного и непорабощенного еще страстью, возмутилось при одной мысли о подобном поступке. Так мы стояли с минуту, пожирая друг друга глазами, и, казалось, вся душа наша перешла в этот долгий напряженный взгляд. Мы стояли так, чувствуя непреодолимое тяготение друг к другу и в то же время противясь ему изо всех сил, сознавая взаимное влечение и стараясь побороть его; наконец, сделав над собой страшное усилие и ощущая в душе горечь разочарования, я повернулся и молча пошел прочь.

Какая непонятная сила сковывала мне уста? А она – почему и она хранила молчание? Почему она отступала молча передо мной, не сводя с меня очарованных глаз? Неужели это была любовь? Или же просто животное влечение, бессознательное и неизбежное, подобное силе магнита, притягивающего к себе сталь? Мы ни разу не говорили, мы были совершенно чужие друг другу, и тем не менее какая-то странная, непостижимая сила, славно рука гиганта, молча толкала нас друг к другу. Что касается меня, то меня это раздражало и сердило, хотя я был уверен, что она девушка достойная; я видел ее книги, я читал ее стихи и таким образом до известной степени мог судить о ее душе, о ее нравственных качествах; но она, что она знала обо мне? И при этой мысли у меня пробегала дрожь по всему телу. Обо мне она не знала ничего, кроме моей внешности; значит, ее влекло ко мне простой силой физического притяжения, как падающий камень влечет к земле. Ею руководил просто физический закон, и он против воли ее, быть может, кидал ее в мои объятия. При мысли о подобном браке я невольно отступал назад. Не такой любви я желал! Я хотел быть любимым иной любовью, и я начинал ревновать ее к ее же собственной наружности; и затем мне становилось страшно жаль ее. Я представлял себе, какое унижение она должна была испытывать от сознания, что она, строгая отшельница, посвятившая себя науке, святая руководительница Филиппа, что она должна была признаться себе и мне в непреодолимом влечении к мужчине, с которым она никогда не обменялась даже парой слов.