В определенном отношении в этом был смысл. Впервые за многие годы я приобретал опыт, который когда-нибудь даст плоды, и не обращал внимания на то, что некоторые незначительные события не приносили практической выгоды. Я даже походя оскорбил нескольких издателей, словно желая определить пределы допустимого. Я старался найти новое соотношение вещей и немалому научился. Но я так и не узнал, какой у меня получился бы роман о концентрационном лагере, если бы спокойно сел за работу, когда вернулся в Нью-Йорк, и «Олений заповедник» был вовремя опубликован. Возможно, я несерьезно относился к такому замыслу, возможно также, я кое-что растерял, но, так или иначе, тот роман исчез из поля моего зрения.

Говоря искренне, должен признаться что умозаключения в те дни я делал под влиянием марихуаны. Подобно двум-трем представителям моего поколения, я время от времени курил ее, но это никогда не было чем-то серьезным. Правда, в Мексике, когда я страдал от депрессии из-за больной печени, травка как-то по-новому осветила для меня время, которое, казалось мне, я досконально знал, и потому в Нью-Йорке я снова порой принимался курить ее.

Затем «Олений заповедник» начал, точно нищий, стучаться в двери одного издательства за другим, а тут еще Стэнли Райнхарт дал понять, что постарается не заплатить мне аванса. До той поры я сочувствовал ему, считал, что нужно обладать немалой смелостью, чтобы отказаться от книги, как это сделал он. Такая моральная позиция может дорого обойтись, она стала опустошительной для меня, но, так или иначе, это была моральная позиция. Когда же оказалось, что Райнхарт не желает свою высокую мораль совмещать с расходами, мне это показалось отвратительным. Прошло много месяцев, и потребовалось прибегнуть к услугам адвоката, чтобы взыскать с него деньги, но задолго до этого ситуация переросла в нечто реальное, врезавшееся в мой чугунный мозг. В глубине души я понял, что долгие годы был комическим персонажем, какого сам мог бы создать в одной из моих книг, радикалом с наивностью, свойственной представителям девятнадцатого века. Этот персонаж верил, что люди, с которыми он имел дело, были: 1) джентльменами, 2) любящими его и 3) уважавшими его идеи, даже когда они были не согласны с ним. А теперь я постигал, что меня вовсе не так уж сильно обожают, что мои идеи многим представляются мерзкими и что моя прекрасная Америка, которую я так старательно критиковал, такая и есть, она именно так поступает и совершает омерзительные поступки, влияющие на судьбы людей, куда более многочисленных, чем те, что я изображал в своих книгах. Если годы после войны не отмечены в истории нашей страны мужеством или благородством, как я, безусловно, считал и считаю, почему же меня так удивило то, что издатели не отличаются прежней добротой и что времена Максуэлла Перкинса прошли, действительно прошли, — их нет, как нет Греты Гарбо и Скотта Фицджеральда. Мне могут сказать, что нелегко человеку, занимающемуся рекламой, признать это занятие бесчестным, как нелегко и работающему романисту понять, что теперь существуют лишь группировки, мода, популярность, снобы, наглецы и дураки, не говоря уж о десятке бюрократических организаций критиков; что чьему-то стародавнему представлению о себе как о крупном писателе, фигуре, выделяющейся на общем фоне, нет места. Прошло то время, когда люди хватали ваши романы независимо от того, что могут сказать другие. Теперь ваши потенциальные молодые читатели ждут приговора профессионалов.

Я начал читать хорошие американские романы в конце эпохи их создания — я помню людей, которые говорили, с каким волнением они отправлялись в книжные магазины в день выхода второго романа Томаса Вулфа, а в колледже, во время чая для преподавателей, я целый час слушал рассказ профессорской жены, которой посчастливилось знать Джона Дос Пассоса.