Но Берггольц была настолько возмущена несправедливыми обвинениями, что не пожелала идти ни на какие личные контакты, а на черновике ответа надписала: "письмо и стихи Гаген-Торн, обвиняющие меня в том, что "я не отобразила" в "Дневных звёздах" события (1937–1939 годов)". Тем не менее на письмо все-таки ответила.

Уважаемая Нина Ивановна! Говоря Вашими же словами, "гнев и горе охватило меня", когда я читала Ваше письмо. Почему Вы и подобные Вам читатели – считаете, что, во-первых, писатель – не человек, а во-вторых, что ему все дается попросту, вот написал – захотел – напечатал. Не все так просто, уважаемая Н.И., и особенно непросто было в эти годы ежовско-сталинского режима, духовного террора, который писатели испытали – смею утверждать – сильнее и страшнее, чем Вы.

Как Вы смеете говорить мне о том, что я только крадучись, только намеком бормочу о потрясениях 37–38 гг.?

Вы знаете, каких усилий стоило мне и редакции отстоять даже эти слова? Быть может, в дальнейшем будет легче, – но тогда… Вы попрекаете меня тем, что я пишу, как "отходила" моя бабушка, а Вы видели, как умирали русские коммунисты в 1937 году, а я не только видела, я сама в это время, о котором "бормочу", в не лучших условиях умирала, потеряла ребенка – и навеки потеряла возможность быть матерью. Действительно, – Вы правильно говорите, зачем мне рассказывать Вам. Мне незачем ничего рассказывать, – я все испытала, – вместе с народом и Партией… И не надо отсылать меня к письму Хрущева (видимо, к докладу на XX съезде). Доклад этот я отлично знаю. Повторяю, – по собственной жизни и душе, я знаю больше этого доклада. И это что я ношу в себе, – судьбы моих товарищей, понятных мне до самого дна, – жжет меня не меньше, а больше Вас таких же, как и множество моих товарищей писателей.

Мы хотим это высказать и рассказать, и делаем для этого все, что можем. Делаю для этого и я, что могу, в частности, значительная часть "Дневных звёзд" будет посвящена этому. Только я не буду писать о "погибших душах" – я пишу о победивших душах, – имея в виду и тех, кого уж не вернуть. Простите – в страшнейшие дни не чувствовала себя собакой, воюющей перед "песьим богом" и молящей его о солнце, – и даже не завидовала ей. А теперь – тем более. Думаю, что XXII съезд партии во многом облегчит нам задачу – рассказать об одном из самих трагических периодов нашей жизни. И Вашему доброму совету – "забыть о Главной книге" – я не последую. Я и не такое в то время слышала, и ничего, выстояла. Кстати, что Вы так непоследовательны? То – "забудьте писать" – то – "я не требую мученичества за правду". А я, например, требую. И от других, и от себя.

Жертвы террора, видевшие дневные звезды из "колымского колодца", требовали от Ольги ответа за всё, что произошло со страной, – потому что она сама и в стихах, и в прозе писала, что говорит от лица поколения. Поколения, которое принимало советскую власть и в то же время жестоко страдало от нее. Но раз она страдала вместе со всеми, означало ли это, что жертвы репрессий не могли предъявлять ей, – тоже жертве, – подобные упреки?

Эти вопросы усиливали ее внутренний надлом, который, несмотря на атмосферу оттепели, становился все глубже.