Многие режиссеры разгадали эту связь новой веры и старой.

В изобразительный ряд кинематографа проникают идеи религиозных мистерий, соединение ликов первых коммунистов с иконописью – это и создало своеобычие поэтической манеры фильма "Первороссияне".

Искренность новой волны режиссеров вызывала у партийных чиновников нескрываемое раздражение. Евгений Шифферс, ученик Товстоногова, старался выразить вдохновенный порыв революции и противопоставить честность "святых" первороссиян безнравственности и равнодушию современных коммунистов. По его представлению, тяжелый и прямой взгляд его героев в начале картины, непосредственно обращенный к зрителю, должен был вызвать у современников чувство стыда.

Известно, что Ольге фильм не понравился. Она даже сказала себе, что больше никогда не будет иметь дела с кинематографом. Однако, выступая на обсуждении, поддержала новаторские приемы фильма.

"Берггольц О. Ф. Во-первых, я выражаю глубочайшую, нижайшую благодарность коллективу во главе с Александром Гавриловичем, который поднял эту тему и вынес ее на экран. Мне самой уже стало казаться, что эта тема нефотогенична, хотя, прочитав мою поэму в 1956 году в Переделкино, именно Александр Довженко – большой мой друг – сказал: "Да ведь это же готовый сценарий!" …Тут, хотя и глухо, а я это слышала в гораздо более открытой форме, звучали два обвинения. Я беру эти слова в кавычки. Обвинение в трагедийности и жертвенности.

Я никак не могу понять, с каких пор слово "трагедия" стало ругательством. Оно стало ругательством во времена сталинщины. <…> Еще Горький говорил: "Наша трагедийная прекрасная эпоха". Ленин этого слова не стеснялся. Он говорил: "Не в отчаянии мы несем неслыханные жертвы, но в борьбе". Ни слова "жертва", ни слова "трагедия" никто никогда не боялся. Словами "Мы жертвою пали" начинается одна из лучших песен Революции. "Поле жертв революции" – так называлось поле, которое сейчас почему-то перекрестили в Марсово поле. И опять-таки, совершенно не стыдно жертвовать во имя революции. Человек ведь не совершает этим решительно ничего дурного. Поэтому я лично отвергаю все эти странные обвинения (мягко выражаясь) в трагедийности и жертвенности и воспринимаю это как похвалу.

Да, люди знали, на что они шли. Они не очень хорошо себе представляли, как все будет, задумав строить почти утопическую коммуну в годы лихолетья. Они пали жертвами гражданской войны… Это действительно реквием.

Много здесь было заумных разговоров насчет символики в современном искусстве и, в частности, в кино. Мне кажется, что символ и правда в основном всегда совпадают, потому что те 125 блокадных грамм хлеба, которые мы получали, – это скорее не еда, а символ. И здесь это легендарное, священное писание нашего народа, в любом его жесте и повороте, – это и символ, и знамя, и быт и бытие, а тогда сливались быт и бытие. Мне кажется, что в картине достигнуто слияние быта и бытия".

Несмотря на то что Берггольц выступила в защиту фильма, спасти его она все-таки не смогла.

"…Требую мученичества за правду"

Ольга Берггольц отмечала возвращение репрессированных как важный поворот в истории страны. Но для нее это было еще и личным событием – ее внутренняя связь с арестованными и сосланными все эти годы не ослабевала.

И вдруг она получает письмо с обвинением в том, что в повести "Дневные звёзды" сознательно умолчала о трагедии людей, прошедших лагеря и тюрьмы.

Берггольц сама дала повод к подобным обвинениям в главе "Главная книга", неоднократно повторяя, что для нее самое важное в творчестве – это движение к правде истории.