Гостислава и Ведома день и ночь ходили между людьми, утешали, ободряли. Под конец Ведома, почерневшая от копоти и усталости, уже только бормотала что-то вроде «боги смилуются, чуры не выдадут», но сама себя не понимала. Не беда – никто ничего не понимал.

Неизвестно было, на что надеяться. Только на то, что Ингварова дружина сильно пострадала в битве и он не решится осаждать городец.

– Где это троллевы чащобы! – кричал в гриднице Сверкер перед оставшимися из его людей. – Там было две сотни мужиков с топорами! Куда они делись! Не могли они все уйти в лес и пропасть!

– Струсили и домой рванули! – отвечал Грим. – Куда им воевать?

– Но вот теперь им было бы очень хорошо появиться! Если бы у меня были эти две сотни, они напали бы на Ингвара снаружи. А мы бы вышли из городца, и от него бы только перья полетели! Они приносили мне клятвы! Они что, не боятся гнева богов?!

Он так и не понял, что смоляне клялись постоять за совсем другого «истинного князя».

Не было никакой возможности привлечь ополчение на помощь. Выйти из городца нельзя было: когда пожар утих и сквозь последние струи дыма стало что-то видно, оказалось, что Ингварова дружина окружает Свинческ со всех сторон. Городец был не велик, и у Киева осталось достаточно людей, чтобы это сделать.

Сверкер бранил на чем свет Своигостя с Гостомыслом, которые бежали, теряя черевьи, но что было толку? Да и останься они, это увеличило бы смолянское войско десятка на два-три, не более. А полоцкий князь, которому, конечно, придется вызволять сыновей, подойдет не так уж скоро.

Может быть, сейчас Сверкер пожалел о том, что отказался от родства с Озеричами. Князья, на которых он рассчитывал, оказались трусами, а уж Краян привел бы ополчение – у него нет другой земли, кроме этой, бежать некуда. Но было поздно жалеть, и об этом Сверкер никому не сказал.

Ведома тоже думала об этом. Но, в отличие от отца, она верила, что Равдан ее не бросит. И то, что смолянское ополчение под водительством ее тестя не давало о себе знать, ее даже несколько обнадеживало.

Так прошла ночь. К утру огонь утих, но с заборола открывалось жуткое зрелище: сплошная черная гарь на том месте, где еще вчера теснились белые от снега крыши и кипела жизнь. Привычное лицо Свинческа изменилось до неузнаваемости, это было нечто вроде обгорелого трупа прежнего поселения. Над пожарищем поднимался душный дым.

Когда рассвело, дым уже поразвеялся, хотя дышать было по-прежнему тяжело. Тяжкий запах гари источала вся одежда Ведомы, волосы, кожа – а помыться было нечем. Кмети ходили по заборолу, наблюдая за киевлянами. Те сновали туда-сюда, пока не приближаясь к стенам, но уже к полудню Грим принес плохие новости. Киевские кмети таскали тесаные доски, приготовленные для починки лодей: они хранились в клети на самом краю пристани и уцелели в пожаре. Смысл этих приготовлений опытным воинам был ясен…

Ведома тоже поднялась на стену и глянула вниз. Сначала она не поверила своим глазам: к воротам приближалась… изба. Она видела двускатную крышу из теса, поставленную на столбы и покрытую какими-то кожами. Столбы опирались на двое саней, которые множеством рук тащили и толкали киевские кмети. Слышались крики воеводы и дружные вопли, которыми русы подбадривали себя.

Это был «порок» – приспособление для выламывания ворот. Под крышей висело толстое бревно с заостренным концом. Киевские собрали его из бревен и теса, найденных на пристани и в уцелевших избах дальше по берегу.