— Шагать в рост под пулями — не высшая храбрость. Просто в «ледяном походе» у нас не было выхода.

— В чем же истинное мужество?

— Сберечь себя для решающей битвы.

— Но сражение за Москву…

— Мне тоже казалось решающим. И я не щадил себя, ты знаешь. Но сейчас мне открылось многое.

— Поход проигран?

— Не только поход. Проиграна Россия.

— Тогда остается одно…

Юрий сделал выразительный жест.

— Пуля в лоб? Только не это. Это капитуляция. Мы смотрим на революцию со слишком близкого расстояния и потому видим лишь отдельные мазки и пятна, эпизоды и силуэты, даже символы — большевиков, мужичка-богоносца, беспомощного интеллигента. Я теперь смотрю в перспективе. Это мировая битва дикости против цивилизации, и судьба ее не может решиться под Орлом или Воронежем.

— Где же она решится, по-вашему?

— Судьба Франции решилась под Москвой.

— Вы полагаете, что Буденный дойдет до Парижа? — спросил Юрий иронично, но Барановский ответил очень серьезно:

— Не исключаю такой возможности. Как только нас сбросят в море, большевики возьмутся за мировую революцию с утроенной энергией, и, если им удастся пройти Польшу, Германия вспыхнет, как деревянная изба в июльскую сушь. И пламя перехлестнет Рейн.

Муравьев сел на своей койке.

— Итак, мы роем окопы на Монмартре?

— Во Францию я тоже верю мало. Это народ, не способный к длительной борьбе.

— Однако бошей они расколотили.

— Они?! Мы их спасли в четырнадцатом, а янки в восемнадцатом. И, пока они торжествуют, раскудахтавшись на весь мир, нож уже точится на этого тщеславного галльского петуха, покинувшего в беде своего самого преданного союзника. И поделом!

— Куда же бежать? В джунгли? В Тибет? Нет, Алексей Александрович. Это слишком далеко и долго.

— Между Вальми и Ватерлоо прошло двадцать три года.

— Вы собираетесь воевать четверть века?

— Были войны и тридцатилетние, и столетние. Я буду воевать, пока жив.

— Тогда давайте сражаться здесь, в России. Странно, но, чем хуже наши дела, тем больше я верю в Россию, верю в неизбежный духовный перелом. Поражения помогут очиститься нашему кораблю, на котором налипло столько ракушек. Говорят, командующий сказал в частной беседе, что в то время, как сорок тысяч сражаются на фронте, сто сорок прожигают жизнь в Ростове. Новая угроза смоет их с днища, и корабль одолеет бурю.

— Нельзя победить, пока на каждого из нас приходится по десять смертельно ненавидящих врагов.

— Этот дурман рассеется. Большевики обещали всем все. Но ведь они не могут даже накормить народ досыта. А зверства чека?

— Не обольщайтесь. Они не меньше твердят о наших расправах. Никакого отрезвления не будет. Мы отступаем и наверняка не задержимся на Дону или Кубани. Пора решать, мой милый Юра: спасти жизнь и продолжать борьбу или погибнуть с побежденными. Других путей я не вижу.

— Я не могу бежать из России, — сказал Муравьев очень серьезно, но Барановский не понял его.

— Хочешь сложить голову со славой?

— Наоборот. Я должен жить, Я не говорил вам… У Тани… у нас будет ребенок.

— Сумасшедшие! — воскликнул подполковник.

— Я думал, когда он родится, мы будем в Москве.

— Тем более необходимо спасти свою жизнь!

— У нас нет никаких средств. Да и как ехать в ее положении?

Барановский вытащил бутыль из объедков и наполнил свой стакан.

— Ты обязан, понимаешь, обязан спасти себя.