|
Впервые мы заметили это, когда она первый раз села в постели, левая половина её лица была забинтована, чтобы скрыть ссадины от гравия, а чёрные нитки швов на губах были выстроены крестом, будто запрещая ей говорить. На её лице застыло отупение. После похищения она не могла сконцентрировать взгляд ни на чём — даже если вы говорили с ней, глядя в глаза, она могла вскоре потерять интерес к вашим речам и отвести взгляд, любуясь потолочным покрытием, или уставившись в телевизор. Я слышал, что так себя ведут люди, прошедшие нечто подобное: переживая пытки и насилие, они замыкаются в себе, запирая своё «я» в дальнем уголке сознания, откуда не видно и не слышно вещей, происходящих с их телом. Иногда, после завершения мучений, дверца в сознании так и не открывается, и человек безмятежно остаётся отдыхать в той самой комнате в глубине сознания, в которой не слышно внешних раздражителей.
Вот что мне первым делом пришло в голову — та Джулия О'Брайен, которую я знал, погребена заживо под обломками своего собственного сознания, не в состоянии достучаться до нас. Но так было лишь до того момента, когда её отпустили из больницы домой — тогда я понял, что ошибся. Она была безжизненной не постоянно. Её охватывала паника каждый раз, когда кто-то — неважно, мужчина или женщина, но в основном резкую реакцию вызывали всё-таки мужчины — касался её. Я был в палате, когда она впервые очнулась. Гален попытался её обнять. В ответ она принялась пинаться и вопить. Гален отшатнулся, его круглое лицо мертвецки побледнело. В мгновение ока он выскочил из комнаты, а я помчался вслед. На дворе было начало июня, и мы с ним вышли во двор. Он отошёл ярдов на десять от больницы, сойдя с кирпичной дорожки на лужайку. Схватив мой рукав, он согнулся. Его выворачивало наизнанку снова и снова. Мне он казался каким-то одеревеневшим и ослабевшим. Слова ободрения вылетели из головы, и я тоже почувствовал себя слабым и больным. Было невыносимо слушать звуки, рвущиеся из его сжатого горла. От напряжения он побагровел. В какую-то секунду я подумал, что нам повезло бы, найди мы Джулию мёртвой. Я бы хотел, чтобы те, кто её забрал, довели дело до конца. Эта шальная мысль испугала меня, и весь день после этого мне было стыдно. Позже, спустя пару недель, я, казалось, забыл эту мысль, но она вновь меня посетила — как Галена выворачивало во дворе больницы — и снова через моё сознание ледяным дождём проскользнул стыд, настолько резкий и отчётливый, что я содрогнулся. Через несколько недель после возвращения Джулии домой, её мать укладывала её в постель. Кэрол погасила свет и выключила телевизор, стоявший у изножья постели. Присев рядом с Джулией, она подчинилась нервному импульсу и наклонилась поцеловать дочь в лоб. Джулия с безразличием пялилась на оштукатуренный вручную гипсокартонный потолок, будто не замечая мать. Но именно это безразличие и стало показателем улучшения. То был второй или третий раз, когда Кэрол попыталась поцеловать дочку после её похищения, но первый раз без воплей ужаса… в принципе, Джулию больше всего пугали именно прикосновения к лицу. Кэрол настолько переполняло смешанное ощущение радости, восторга и ужаса, что лишь через минуту она смогла заставить себя подняться с постели дочери и оставить её одну. Джулия, в свою очередь, выждала минуту-другую, после чего выбралась из кровати, подтянулась на своих алюминиевых костылях и прошла в туалет, где выудила из аптечки большую бутылку прописанных ей обезболивающих таблеток. Затем она вернулась в кровать, залезла под одеяло и села, опираясь на спинку кровати. Высыпав все таблетки в углубление, сформированное между коленями, она принялась глотать их по одной, запивая мелкими глотками воды. Когда Гален и Кэрол открыли дверь, от бутыли осталось восемь-девять таблеток. Кэрол сходила в сарай, чтобы позвать Галена и отвести внутрь, чтобы проверить, позволит ли Джулия поцеловать себя и отцу. Они остановились на пороге комнаты и уставились на дочь. |
