— Пусть психологи попытаются помочь, — возразил я. — Может быть, это был последний раз.

Он не взглянул на меня. Вместо этого он смотрел на своего пса.

— Тяжело постоянно следить за ней. Сам видишь. Она попытается ещё раз…

Некоторое время мы оба молчали.

— Кажется, что больнее уже быть не может… — сказал он, наконец. Прижав ладони к вискам, он принялся сжимать голову, как при жуткой мигрени. — Но она прошла через такую боль, которую не выносил никто в мире. И продолжает терпеть её.

Он закрыл глаза. Нет, он не плакал — даже не был близок к тому, чтобы расплакаться. Я не мог подобрать слов. Я подумал, что он прав. Должен быть предел той боли, что человек способен вынести.

— Это чертовски трудно — следить за ней всё время, — сказал он, открывая глаза и отрывая руки от висков. — Я ведь могу и отвернуться ненадолго. Понимаешь? Может быть, так будет даже лучше.

— Дай ей шанс, — проговорил я, еле разлепляя губы. — Подожди, пока она поправится.

Пару секунд он оставался недвижим, затем, наконец, медленно кивнул, как будто взвешивал сказанные мной слова и счёл их разумными. Мы оба замолчали, пока лабрадор катался и скакал по грязи с довольным урчанием.

Когда я встал и направился к выходу, он меня окликнул:

— Как ты думаешь, Оливер — она сошла с ума?

В тот момент я ощутил, что моя потная спина и подмышки стали липкими и холодными. Мне в голову пришло воспоминание о её взгляде в тот момент, когда я пытался отобрать у неё осколок стекла — глаза Джулии были злыми и умоляющими одновременно. Я промолчал.

Гален глотнул пива и сам ответил на свой вопрос неожиданно умиротворённым тоном:

— Не думаю. Скажу тебе больше — вся эта чепуха, которую наговорил тот доктор, о том, что она психологически отгородилась от всего, что с ней было… Думаю, она всё помнит. Разве она бы стала делать ЭТО, если бы не помнила? Вот каким вопросом я задаюсь.

В следующий раз она воспользовалась простынёй — попыталась повеситься на одной из труб под потолком своей спальни.

— В чём дело?

Он потянулся к моему колену и накрыл его ладонью.

— Слушай, — прошептал он. — Не входи в дом, просто слушай.

Я был напуган звуком его шёпота, тонкого и хриплого, и в этот момент ощутил, как его ногти впиваются в мою ногу. Прежде, чем он продолжил, я уже понял, что речь пойдёт о его дочери.

— Она себя убила… — прошипел он.

— Боже… — пробормотал я и начал вставать, чтобы войти внутрь, но он сжал мою ногу, будто пытаясь проткнуть мою икру своими пальцами.

Я выпростал ногу, но Гален, вскочив, преградил мне путь внутрь. Глаза его были покрасневшими и сильно слезились. Он взирал на меня с усталой враждебностью. Я попытался протиснуться мимо него в дом. Что бы она ни сделала с собой, этого могло быть недостаточно для самоубийства. Гален в шоке, а в состоянии аффекта он не увидит разницы между мёртвым человеком и глубоким обмороком.

— Слушай меня! — прорычал он. Затем, будто прочитав мои мысли на лице, добавил:

— Думаешь, я не знаю, как выглядит мёртвый человек? Она умерла, и, даже если поспешишь, она не станет менее мёртвой.

— Если даже у неё остановилось сердце, всё равно ещё не поздно что-то сделать, — возразил я. — Гален, если любишь дочь — уйди с дороги, пока я тебя не столкнул с крыльца.

— Я помог ей это сделать, — тихо сказал он.

Он уставился на меня, приоткрыв рот на измождённом лице.