|
- Как! Вы, на кого бог потратил лучшие сокровища любви и красоты, неужели вы никогда не мечтаете?.. - О чем? - проговорила она, несколько встревоженная этой фразой, впервые изобличавшей мою роль. - О прелестном кудрявом ребенке, который играл бы среди этих цветов как истинный цветок жизни и любви и звал бы вас: “Мама!.." Я ожидал ответа. Слишком долгое молчание в сгустившихся сумерках заставило меня понять, какое ужасное действие произвели мои слова. Графиня склонилась на диван, почти без сознания, вся похолодев от г нервного удушья, первый легкий приступ которого вызвал у нее, как она говорила позднее, такое ощущение, словно ее отравили. Я позвал тетушку Гобен, та прибежала и увела свою хозяйку, уложила на постель, расшнуровала, раздела и вернула ее если не к жизни, то к ужасным страданиям. Я ходил взад и вперед по аллее, огибавшей флигель, и рыдал, сомневаясь в благополучном исходе. Я чуть было не решил отказаться от роли птицелова, так необдуманно взятой на себя. Тетушка Гобен, спустившись в сад и увидев, что я весь в слезах, поспешила к графине. - Сударыня, что случилось? Господин Морис плачет горючими слезами, точно малый ребенок. Обеспокоенная тем неблаговидным впечатлением, какое могла произвести эта сцена, Онорина собрала все силы, накинула пеньюар, спустилась в гостиную и подошла ко мне. - Вы вовсе не виноваты в этом припадке, - сказала она, - у меня бывает иногда что-то вроде сердечных спазм... - Вы хотите утаить от меня свое горе? - воскликнул я, отирая слезы, с непритворным волнением в голосе. - Разве вы не ясно сказали мне сейчас, что были матерью, что вас постигло несчастье - утрата ребенка? - Мари! - неожиданно крикнула она и позвонила. Тетка Гобен явилась на зов. - Огня и чаю, - приказала она с хладнокровием английской леди, вымуштрованной воспитанием и закованной в броню высокомерия. Когда тетушка Гобен зажгла свечи и затворила ставни, графиня обратила ко мне непроницаемое лицо; неукротимая гордость и суровость нелюдимки уже вновь обрели над ней власть; она сказала: - Знаете, за что я так люблю лорда Байрона?.. Он страдал молча, как страдают звери. К чему жалобы, если только это не элегия Манфреда, не горькая насмешка Дон-Жуана, не задумчивость Чайльд-Гарольда? Обо мне никто ничего не узнает!.. Мое сердце - поэма, я посвящу ее одному богу! - Если бы я только захотел... - сказал я. - Если бы? - повторила она. - Меня ничто не интересует, - ответил я, - я не любопытен, но стоит мне захотеть, и я завтра же узнаю все ваши тайны. - Попытайтесь, я разрешаю! - воскликнула она с плохо скрытой тревогой. - Вы говорите серьезно? - - Разумеется, - сказала она, кивнув головой. - Я должна знать, возможно ли такое преступление. - Прежде всего, сударыня, - отвечал я, указывая на ее руки, - разве эти изящные пальцы, непохожие на пальцы модистки, созданы для работы? Затем, вы называете себя госпожой Гобен, а между тем на днях, получив при мне письмо, вы сказали: “Мари, это тебе!” Мари и есть настоящая госпожа Гобен. Значит, вы скрываетесь под именем вашей домоправительницы. Сударыня! Меня вам нечего опасаться, я самый преданный друг, какого вы когда-либо встретите... Именно друг, понимаете? Я придаю этому слову его священный и трогательный смысл, столь опошленный во Франции, где словом “друг” мы часто называем врагов; этот искренний друг готов защитить вас и желает вам всяческого счастья, какого только достойна женщина, подобная вам. |
