Но почему он тогда уж, для полноты, так сказать, картины, еще и милицию не предупредил, что преступник скорее всего в доме? А кто сказал, что не предупредил? Может, как раз в эту минуту оперативники и поднимаются по лестнице…

Вадим тут же метнулся к двери, приник к глазку, прислушался, но на лестнице никого не было.

Так, расписка-то Бая есть… а где же миллион? Димка его украл! Ясно как Божий день. И эта расписка выглядит теперь его собственным обвинительным заключением. Потому что свидетелей передачи денег у Бая окажется ровно столько, сколько ему потребуется.

Вадим тяжело выдохнул застоявшийся в легких воздух и вдруг подумал, что, может, зря он валит на Бая?.. Но тогда кто же? Эти придурки рэкетиры? А впрочем, почему бы и нет? Но дверь-то, дверь! Эти, наоборот, захлопнули бы, да еще на все запоры заперли, чтоб и открыть-то потом не сра^зу.

Вадим провел ладонью по лбу и заметил, что она мокрая, будто под краном держал. Все! Что бы ни произошло, в любом случае здесь он теперь лишний. Нет его здесь, и никогда не было. Утром был, забрал картины, отдал Баю, взял расписку, а денег никаких не брал. А те, что в кейсе, там, в машине, те за совсем другие дела. Если угодно — картина жены. И — никаких!

Глядя под ноги, он вернулся в кабинет. Вынув из кармана носовой платок и накинув его на пальцы, как этот жест демонстрируют в каждом фильме все оперативники, чтобы не оставлять следов, Вадим попробовал открыть дверцы письменного стола — глухо. В этой сейф, значит, не лазали. О нем как-то обмолвилась Ларка. Искать у деда ключи — гиблое дело, у него кругом сплошные секреты… Хотя постой! Ларка говорила… да, точно, есть у деда старый матерчатый чемодан. На антресоли!

Осторожно ступая по ковру, чтобы, не дай Бог, не раздавить еще чего-нибудь, хватит уже, и без того придется эти замечательные ботинки выбросить где-нибудь, стекла ж наверняка на подошвах следы оставили, Вадим прошел по комнатам с пустыми стенами, вышел на кухню. Придвинул табуретку к антресоли. Кинул на нее газету и забрался. За дверцами была такая пылища, что и не хочешь, а наследишь. Вадим внимательно оглядел свалку из сумок и чемоданов, мешков и свертков и заметил наконец в самом углу неприметный такой клетчатый рулон — свернутый в трубку мягкий матерчатый чемодан. Осторожно, благо ростом природа не обидела, вытащил его, закрыл дверцы, табуретку поставил на место, а на газете развернул матерчатый сверток.

Вот оно! Батюшки святы! Ай да дед! Ведь и в голову не придет искать в таком зачуханном мешке, внутри рванья, Малевича, Кандинского, Шагала… Самое-самое, за чем так страстно охотился Бай, подлюка. И все расспрашивал, а что еще, а нет ли того-этого, да быть того не может, чтоб не было…

Да, вот уж этого вполне достаточно даже на краю света…

Вадим осторожно свернул все обратно, обернул газетой, осторожно открыл дверь, еще раз огляделся, теперь-то уж точно в последний раз, и, мысленно попросив у деда прощения, аккуратно и почти бесшумно защелкнул за собой входную дверь. После чего платком вытер дверную ручку…

…Именно теперь, понял он, следовало быть предельно осторожным и внимательным, не терять бдительности ни на секунду. И так до самых последних секунд в этом городе, точнее, в этой стране.

Из телефона-автомата на Садовом кольце бы позвонил Кисоте. Та немедленно, будто с нетерпением ожидала его звонка, сняла трубку — голос был у нее приятно мелодичный и чуточку загадочный. Его же заметную одышку она, конечно, приняла за естественное волнение по поводу предстоящего свидания. Предстартовое волнение.

Справившись о ее настроении и служебных делах, с которыми пора бы уже и кончать, Вадим предложил Алевтине Филимоновне слегка изменить условия встречи, чем, возможно, насторожил ее. Но он не стал томить душу одинокой и голодной девушки и сказал, что около половины седьмого будет ждать ее на Солянке, возле института с колоннами, кажется, чего-то медицинского, а ей надо будет пройти всего два шага, зато не надо светиться у подъезда ее министерства.