— Так тебе будет теплее. Они скоро будут.

— Я не поеду в больницу…

Но Джейн уже набирала номер.

— Я умру, если поеду в больницу…

— Более вероятно, что ты умрешь, если не поедешь.

Джейн села на пол и взяла свою мать за руку. Магда была высокой, сильной женщиной с седыми волосами, которые она обычно собирала в оригинальный пучок. Сейчас они растрепались и лежали кое-как; ее черты, такие яркие и характерные — острый нос, высокие скулы и лоб — как будто ввалились, так что сейчас она выглядела скорее на восемьдесят, чем на свои шестьдесят восемь. Всего за несколько часов возраст и слабость целиком отразились на ней, изменив до неузнаваемости.

— Тебе больно?

— Ну… сложно сказать… все онемело.

— Что это был за человек? Как это вообще случилось, бог ты мой?

— Двое… молодые… Я услышала машину… Сейчас уже сложно вспомнить.

— Не волнуйся. Я просто злюсь на себя, что не приехала раньше.

И в этот момент на лице Магды Фитцрой появилось старое выражение, с которым Джейн слишком хорошо познакомилась в последние годы. Взгляд Магды на мгновение упал на ее воротничок, и даже сейчас, после всего, что случилось, он выражал презрение и глубокое недоверие.

Магда Фитцрой была атеистом старой школы. Атеистом, социалистом, психиатром, рационалистом, выплавленным в классическом хэмпстэдском котле. Для нее христианская вера дочери, не говоря уже о ее желании быть рукоположенной в священники, стала одновременно поводом для искреннего удивления и для насмешек. Но потом этот взгляд исчез. Ее мать лежала на полу, раненая, напуганная, явно в шоке, и Джейн было ее жаль; она впустила врачей «Скорой» и рассказала им то немногое, что знала сама.

Один из них осмотрел раны на голове у Магды.

— Я Ларри, — сказал он, — а это Эл. Как вас зовут, дорогая?

— Я доктор Магда Фитцрой, и я вам не дорогая.

— Эх, очень жаль, Магда.

— Доктор Фитцрой.

Он взглянул на Джейн.

— Она всегда такая?

— О да. Не обращайте внимания, ради собственного блага.

— Вы в порядке?

Джейн внезапно рухнула на стул, только сейчас полностью осознав, что ее мать ограбили и избили в собственном доме обычным тихим утром буднего дня, пока весь остальной мир спокойно занимался своими делами, и что сейчас она вполне могла бы быть мертва. Она заплакала.

Шесть

Отель Холли Буш был как из фильма ужасов категории Б, подумалось Эдди по дороге на парковку, находившейся на вершине крутого склона. Его уродливые башенки возвышались над большой скоростной трассой, а по ночам их подсвечивали неоном и гирляндами. На Рождество оттуда встречному потоку машин ухмылялся горящий Санта на санях с оленями, контуры которых были очерчены огоньками, гоняющимися друг за другом по кругу. Если долго на такие смотреть, можно заработать мигрень. Но никто так не делал. Ты либо проносился мимо, либо поднимался в горку и заходил внутрь.

Здесь пахло именно так, как обычно пахнет в подобных местах, и при свете дня становилось заметно, насколько все тут отсырело и обветшало. По вечерам свет неоновых огней хотя бы придавал всему этому какую-то томность. Не то чтобы Эдди доводилось бывать здесь вечерами чаще, чем пару раз. У Эдди было правило — не смешивать работу и удовольствие, даже такое никудышное, как пойти выпить в Холли Буш.

— Брайан?

В подсобке кто-то насвистывал. На парковке стоял только один автомобиль. Сейчас было не лучшее время года для тех, кто останавливается на ночь в местах типа Холли Буш — коммивояжеров и предпринимателей самого низкого пошиба.