Проверили бумаги. Пропустили за ворота. Мечислав Иосифович раскрыл дверцу кареты и подсадил Юлию под локоть. Она легко, привычным движением вскочила в карету. Мечислав Иосифович сел рядом.

"Рад он, — думала Юлия, — что выследил меня и я попалась… Или ему стыдно. Будет он по-прежнему бывать у Сони, играть в карты в клубе с Бледным? Когда-нибудь «наши» прикончат его, как сегодня он прикончит меня… Игра… Какая глупая, однако, игра…"

Против Юлии сели штатский и жандармский унтер-офицер.

У окна кареты, в свете фонаря, моталась лошадиная голова. Белая пена прилипла к железу мундштука, цепка звякала кольцами.

— Трогай! — сказал Мечислав Иосифович и поднял стекло. Он хотел опустить шторку, но пружина не действовала, и окно осталось не затянутым.

Колеса заскрипели по снегу, стукнули о камни, чуть покачнулась карета, круто поворачиваясь на узком дворе, и покатилась мягко и быстро.

Юлия смотрела в окно. "Последние звуки, последние картины, — думала она. — А там", — но тут ее мысли обрывались. Хотела вообразить виселицу и сцену казни и не могла.

Высокая красная, кирпичная стена, тускло освещенная фонарями, тянулась долго. На нее местами налип прихотливым узором иней. Какой-то бульварчик с чахлыми голыми деревьями, темные большие, в решетках, окна белого собора, тускло мерцающие огнями лампадок, опять деревья бульварчика, ворота и мост через канал — все плыло перед Юлией не то наяву, не то во сне. Ехали парком. Был он безлюден, тих и молчалив. Редкие городовые равнодушно смотрели на карету.

У окна надвигалась лошадиная морда, то отставала, то опережала, и тогда вид на улицу заслоняла солдатская шинель. Она распахивалась, и видно было колено, синие с кантом штаны и голенище высокого сапога.

Странны, нелепы, неестественны казались лошадиная морда, шинель, сапоги. Точно снились Юлии.

Живое колено какого-то человека ерзало по бурой коже седла, живая лошадь мотала головой, открывала и закрывала нижнюю серую губу и брызгала белою пеною. Они, живые, ехали для того, чтобы сделать мертвой ее: "восемьдесят седьмой номер".

По улице мерцали фонари, попадались прохожие, вдруг пронеслась мимо, звеня бубенцами, тройка, послышались пьяные крики. Никому никакого дела до восемьдесят седьмого номера.

Юлия ехала в каком-то оцепенении и не сознавала времени. Проезжали длинные мосты. Мутным простором открывалась в сумраке ночи оснеженная река. Пустые дачи, поле, лес… Все казалось Юлии новым. Точно никогда не видела она леса зимою, темных дач с забитыми деревянными щитами окнами и балконами.

"Ах, если бы так ехать и никогда никуда не приехать"…

Но карета остановилась.

Мечислав Иосифович медленно вылез и расправил затекшие ноги.

— Пожалуйте, — сказал он. — Может, хотите покурить?

— Благодарю вас — Юлия закурила папиросу из портсигара, предложенного Мечиславом Иосифовичем. Папироса была кстати. Юлия ослабела. Папироса вернула ей силы, и она вышла из кареты.

Должно быть, светало. В сером сумраке низко упавших тяжелых туч виден был снежный простор моря. Сзади чуть шумел густой сосновый бор. Воздух был свеж, чист и упоительно легко вливался в грудь Юлии. Маленькие ножки тонули в снегу и мерзли.

Что-то длинно и скучно читал человек в черном. Юлия не слушала его. В каком-то блаженном восторге она пила волшебный простор замерзшего моря и тихого бора и не могла напиться.

Ни о чем не думала… Ничего не понимала.

Священник в шубе с непокрытой головой придвинулся к ней с крестом.