— Ясное дело, Гита, — ответил Михаил.

— Почему?

— Гита — он, Зита — она, — пояснил Корнилов. — Это очень просто.

— Вот и неправильно! — захлопала в ладоши Аня. — Это две сестры. Только одна затюканная, а вторая — наглая.

— Это ты, затюканная и наглая одновременно, не видела продолжения, — не сдавался Корнилов.

— Вера, Вера, — Аня запросила поддержки у жены Санчука. — Он говорит, что Гита была мужчиной…

Спор по поводу индийского кино, которого, по правде говоря, ни Михаил, ни Аня терпеть не могли, принимал экспрессивный, итальянский характер. Но Аня слишком хорошо успела изучить мужа даже за столь короткий срок супружеской жизни. Михаил шутливо возмущался, призывал Колю Санчука в свидетели, приводил какие-то фантастические доказательства, а сам внимательно прислушивался к тому, что в этот момент рассказывал в конце, вернее, начале стола Валентин Петрович, полковник Кудинов.

— После задержания Халила Таймиева повадилась ко мне ходить его мамаша. Страшная такая старуха, высохшая. Придет с утра к отделу внутренних дел местному, где у меня кабинет был, сядет прямо напротив моих окон и шепчет что-то, беззубым ртом шамкает…

— Страшно, — вдруг сказала Ася Марковна совсем по-детски.

— Сталин чеченский вопрос решил за один праздничный день 23 февраля, — обращаясь непосредственно к супруге Кудинова, сказал генерал. — Старух погрузить в рефрижераторный вагон, всех остальных тоже. Потом в порт Ванино, транзитный груз на остров Шокотан. Чеченская проблема будет у японцев. Не хотите, островов — не получите. Правильно я рассуждаю, Ася Марковна? Правильно…

— Однажды поехал я на один блокпост. Там один солдат зарезал другого, обкурившись. На обратном пути наш БТР захандрил, пришлось нам в лесу ночевать. Я на всякий случай подальше от БТРа устроился. Сделал себе такое гнездо из веток, замаскировался и уснул. Снится мне детство, поселок родной, родительский дом, огород, сарай, клетки с кроликами. Надо сказать, кролики в нашем хозяйстве всегда на мне были…

— Кролики во время брачных игрищ, когда свои супружеские обязанности вые… — порядком захмелевший генерал хотел выразиться деликатно, но в конце фразы съехал в ту самую ямку, которую так старательно обходил, — в смысле, выполнят… отваливаются на бок и верещат.

Кудинов сделал паузу, подождал, не скажет ли генерал еще чего-нибудь, и продолжил.

— Снилось мне в ту ночь в чеченских горах, как я кролика глажу. Сидит он у меня на руках, беленький, пушистенький, а я его нежно так по ушкам, по шейке, по спинке поглаживаю. Вдруг меня что-то толкнуло… Просыпаюсь. Прямо в лицо мне огромная луна светит, а в двух шагах от меня волк. Видно, только что отпрыгнул от меня. Я стрелять не решился. Мало ли кто рядом ходит по горам. Посмотрел он на меня и лениво побежал себе в лес… Я только потом понял, что, должно быть, во сне волка гладил, как кролика. По ушкам, шейке, спинке… С тех пор, стоило мне где-нибудь ночью под открытым небом заночевать или на блокпосту, или в палатке, везде то волчью тень увижу при луне, то вой услышу, а наутро следы неподалеку.

— Ласковый ты мой, — пробормотал генерал, роняя и ловя на полпути к столу свою голову. — Волки, они тоже люди. Волка ноги кормят…

— А вы не этого волка потом застрелили, товарищ полковник? — спросил Санчук из другого застольного сектора. — Шкура у вас в библиотеке висит…

— Шкуру мне отдашь, — приказал генерал, уже плохо владея головой.