У Ани не было ни опыта, ни технических, ни материальных средств для настоящего журналистского расследования. Специальный фонд «Арлекина», о котором говорил Костя Михалев, оказался просто повышенным гонораром за публикацию. А покупка информации, например, требовала денег вперед. Воровать ее у мужа Аня не могла. Залезть в чужой блокнот, вытащить из папки документ было для нее столь же немыслимо, как вытащить кошелек у прохожего или спереть банку консервов в супермаркете.

В последнее время даже поговорить с мужем обстоятельно ей не удавалось. Михаил приходил с работы поздно, разговаривал урывками. Он напоминал Ане собаку из рассказа Сетона-Томпсона, которая прибегала к хозяину только поесть, поспать, а потом уносилась в ночные прерии, полные звуков, запахов, гонялась за койотами, лисицами, распутывала по следам захватывающие сюжеты из дикой жизни американских степей. Так и Михаил ел торопливо, кивал Ане головой, пока она сообщала ему мелкие домашние подробности, до упора заводил старенький, но надежный будильник, будто пытался сжать время для сна, как часовую пружину. А рано утром стремительно распрямлялся, как эта самая пружина, делал зарядку из двенадцати странных упражнений, пока сонная Аня, глядя на мир слипающимися глазами, готовила ему завтрак.

Он убегал в свои волчьи прерии, Аня, наконец, отпускала веки и шла в комнату на ощупь, как слепая. Когда угол кровати мягко тыкался ей в ногу, она падала в теплую постель, как бы возвращаясь в свое на время оставленное, продолжавшее блаженствовать без нее тело. Потом она раскидывалась, занимая все пружинно-матрасное пространство, но, только попробовав постельного простора, опять сворачивалась калачиком в ожидании нежного утреннего сна. Ей казалось, что за это она сейчас может отдать все на свете. Но сон вдруг куда-то отлетал, словно потревоженная птица. Вместо сна к ней на подушку спускались тревожные мысли, мучительные сомнения. Диван терял устойчивость, а вслед за ним квартира дом, весь мир повисали над пропастью неопределенности, неясности. Сна больше не было, потому что не может спать потерявшее опору в пространстве тело.

Аня начинала думать, вернее, мучиться мыслями о Людмиле Синявиной, о Михаиле, о неизвестном своем благодетеле. Она смотрела в полоток, а ее растревоженное воображение прогоняло перед ней тревожные слайды.

Тогда она вставала, стараясь внушить себе бодрое состояние духа. Вместо зарядки она кривлялась, передразнивая упражнения мужа. Пародия постепенно перерастала в какой-то бешеный сарацино-испанский танец. Переводила дыхание Аня уже под контрастным душем. Тело постепенно успокаивалось, зато мысль ее бежала как бы по чистому листу бумаги. Когда же она включала компьютер, выходила в Word, оставалась почти редакторская работа над текстом.

В первой статье она довольно бойко изложила фактическую сторону дела. Последовательно рассказала читателям об известных деталях трех убийств. Ничего нового в этом не было, но в самом конце публикации Аня оговорилась, что автор располагает новыми подробностями, которые будут изложены в следующем номере. Под материалом стояла подпись: «Пульхерия Серебряная».

Пульхерия не обманула ожидания читателей «желтой» прессы, и в очередном «Арлекине» под рубрикой «Наше собственное расследование» была помещена ее статья, в которой пересказывалось содержание предыдущей, но концовка опять содержала туманный намек. Серебряная утверждала, что Елена Горобец умерла не сразу и успела оставить на асфальте короткую надпись (Костя Михалев, редактируя материал, вставил эффектное «используя собственную кровь вместо чернил, а ноготь указательного пальца как перо»). Предположительно надпись намекает на убийцу Елены. В данный момент Пульхерия Серебряная занимается ее расшифровкой и продолжает расследование. Кроме традиционного «Продолжение следует» и «Следите за нашими публикациями», была еще грозная приписка: «Наказание преступника неотвратимо».