На стол упала маленькая фотография. Кто-то успел запечатлеть Плео, с жаром пожимающего мне руки в больничном дворе. Нас легко было узнать, особенно его, снятого анфас при хорошем освещении. Мы были похожи на старинных друзей, исполненных друг к другу самых нежных чувств. Это был обвинительный документ. Сомнений не оставалось: моим преследователем была Арманда! Разве не говорила она: «Я этого так не оставлю»? Вообразив, будто я тайком встречаюсь с Эвелиной, она, должно быть, обратилась в какое-нибудь частное сыскное агентство. Выследить меня не составляло труда. Мой преследователь подстерегал меня. Велико же было его разочарование — никакой женщины! Только этот больной во дворе Ларибуазьер. А изумление Арманды при виде этой фотографии? Мне казалось, я читаю ее мысли. Прежде всего, отблагодарить агентство и отменить слежку. Избежать возможного расследования, которое могло привести к пагубным результатам. Затем предупредить меня, проинформировать, что ей все известно, но что она, однако, не желает скандала — из-за тебя, из-за твоего отпуска. Все это мы выясним потом, после твоего отъезда. А пока мне полагалась шахматная фигура — чтобы я мучился, и фотография, которая должна была доконать меня. Все это показалось мне страшно жестоким, а кроме того, свидетельствовало о такой высокой степени самообладания, что я ужаснулся.

Я открыл окно, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. И еще раз, одну за другой, стал перебирать мысли, которые возникли у меня при виде этой фотографии. Нет. Я не ошибся. Арманда знала. Я представлял себе ее ярость, ее возмущение и, конечно, охватившую ее панику. У нее не было времени, как у меня, осознать весь комплекс событий, которые повлечет за собой появление в Париже Плео. Она преодолевала лишь первый этап — минуты безумного страха. «Его узнают. Разразится страшный скандал. Если он вернулся, то, конечно, для того, чтобы шантажировать нас. Доказательство тому — триста тысяч франков, снятые со счета, и это только начало». Но мало того, фотография свидетельствовала в ее глазах не только о том, что Плео жив — хотя и это само по себе было для нее ужасным открытием, — она говорила также о том, что мы с ним как бы заодно и связаны, по-видимому, чудовищным сговором, объединявшим нас против нее…

Тут я, возможно, несколько преувеличивал. И все же!.. Если тогда я способствовал бегству Плео, стало быть, я был на его стороне. А это означало, что я разделял его взгляды, его злые чувства. Разве Арманда могла допустить, что между мною и Плео возникла в какой-то момент эта странная мужская симпатия, не принимавшая в расчет ни политических разногласий, ни тем более родовой ненависти. Этого она никогда не поймет. Мое рукопожатие могло означать лишь одно: я был его союзником. Что бы я ни говорил, она останется при своем мнении: я ее предал. Не стоит даже пытаться что-либо объяснить, как-то оправдаться. Она замкнется в своем невротическом упрямстве. Теперь мне стало яснее, почему она прибегла к такому странному методу и без лишних комментариев послала мне сначала шахматную фигуру, а потом фотографию. Это исключало всякую возможность каких-либо споров и было красноречивее любых слов, например, таких: «Ты хочешь изловчиться и найти себе оправдание. Бесполезно! Я все знаю. Ты мерзавец».

И мне предстояло встречаться с тобой, с ней — да, с ней, которая знала, что я знаю. Она станет смотреть на меня с отвращением и любопытством, наблюдая, достаточно ли хорошо играю я свою роль лицемера. Тебе оставалось провести с нами еще несколько дней.