|
Прикована, примотана, привязана к столбу. Цепь и прочные пеньковые веревки, продетые сквозь пару железных колец, врезались в тело. Перекрученные путами сзади, за столбом, руки уже начинали синеть и опухать. Молодая женщина лет двадцати с небольшим. Лица под длинными слипшимися волосами – пакля, а не волосы – так просто не разглядеть. Да и перепачкано все лицо. Дорожки слез на грязных щеках. Под глазом – синяк. Губы разбиты. Видимо, прежде чем отправить ведьму на костер, над ней здорово поизмывались. Женщина была полуобнажена. Только нижняя юбка закрывала срам, а сверху, на обозрение всего честного люда выставлена… М-да… Голая грудь. Груди. Счетом ровно три. Три молочные железы. Две – очень даже ничего, упругие, пышные, соблазнительные, располагались, где положено. Одна чахлая, маленькая, с кулачок величиной – как у девочки-подростка, но вполне сформировавшаяся, с острым соском в центре – приютилась промеж ними. Под платьем такую и не увидать, но на неприкрытом теле «сиська дьявола» сразу бросается в глаза. – Ой-ой-ой! – запричитала за спиной Бурцева Аделаида. – Мерзость-то какая! Смотреть тошно. Жгли бы уж поскорее адово отродье, не тянули. – Помолчи, а? – попросил Бурцев. За спиной фыркнули. Но заткнулись. Дружинники только покачивали, головами. Хабибулла, Сыма Цзян и Бурангул поглядывали вокруг. Тревожатся. Не ровен час, самих под горячую руку на костер загонят! Вон, уже заприметил кое-кто иноземцев нехристианского вида – волками смотрит на басурман. Если бы не явная благосклонность Альфреда фон Гейнца и не баронская свита… Впрочем, сейчас гудящую толпу больше занимало другое. Трехгрудая ведьма на костре. Это все-таки зрелище поинтереснее, чем сарацин и два азиата. Бурцев прислушался к разговору латников, толпившихся по правую руку. Воины из замковой стражи оживленно обсуждали приговоренную. – Интересно, ежели грудь у нее такая, что ж тогда промеж ног будет? Может, рог или копыто? – Дурак ты! Коли рог или копыто там, как бы тогда ее Дитрих обихаживал? – Обихаживал? А ты верь ему больше, Дитриху-то! Может, как увидел красоту этакую, так всю мужскую силу и подрастерял наш Дитрих. Может, расхотелось ему сразу. – Думай, о чем говоришь? Чтоб Дитриху, да расхотелось! – Нет, а все же интересно, что под юбкой-то у ведьмачки. – А вот сгорит юбчонка, тогда и посмотрим. – Так не разглядеть же будет. Дым, огонь… – А ты попроси отца Бенедикта, чтоб он только сзади поджигал. Тогда, небось, хорошо видно будет. Успеем разглядеть. Хохот… Альфред фон Рейнц объехал костер вокруг, с интересом рассматривая трехгрудую ведьму. Изрек: – Н-да, хорош-ш-ша – аж сжигать жалко! У Бурцева зародилась надежда, что аутодафе сегодня не состоится. Настроен фон Гейнц благодушно, а значит, мог из прихоти баронской пощадить трехгрудое чудо. Было бы здорово: смотреть, как человека сжигают заживо, Бурцеву совсем не хотелось. – Хороша? – возмутился отец Бонифаций. – Как вы можете, Ваша милость, говорить так о порождении геенны огненной?! – А что? Ведьмачка-то эта получше многих других порождений будет. По-моему, так даже самая безобидная из всех, что мы с вами на костер отправили. – Безобидная?! – взвился священник. – Вы же знаете, кого она кормит своим молоком! И вы называете эту тварь безобидной! – А вы что скажете, господин комтур? – обратился к Бурцеву барон. Бурцев сказать ничего не успел. Аделаида, сидевшая за спиной, опередила: – У вас, что же, часто… такое? – ляпнула княжна. |
