Иван закричал и проснулся.

Тогда он закричать не смог. Тогда он глухо стонал, бился, потом кто-то, сжалившись, вколол ему снотворное.

Тогда он закричать не мог, зато потом просыпался с криком каждый раз, когда снова видел этот сон.

Иван сел на постели, посидел с закрытыми глазами, приходя в себя и дожидаясь, когда сердце перестанет колотиться.

Давненько его не посещало это сновидение. Очень давно. Слишком давно. В Святом городе это вообще произошло впервые.

Иван встал, глянул на часы, убедился, что еще есть время на душ и завтрак, пошел в ванную.

Вчера он послал-таки Токарева, предлагавшего ночевать у него, и Анджей Квятковский доставил Ивана домой. Как — Иван не помнил. Вроде бы в келью вошел сам. Сам расстелил постель и сам разделся. Сам — иначе одежда не была бы аккуратно сложена на полу возле кровати, а ботинки не стояли бы посреди письменного стола.

Или это у Анджея такое странное чувство юмора?

Вряд ли.

Иван принял душ, заглянул в холодильник и спросил себя, хочет ли кушать. И получил категорический отказ. С трудом справившись с приступом тошноты, Иван оделся и вышел из дома.

Тут до Конюшни было совсем недалеко. Раньше, рассказывали, общежитие оперов находилось в районе Масличной горы, на службу приходилось двигаться через Львиные ворота по Виа Долороза. Потом кто-то из начальства сообразил, что получается профанация, и даже подумали о составлении специального маршрута, не совпадающего с Крестным путем.

В конце концов, общежитие устроили почти возле самой Конюшни на Храмовой горе. За что опера были начальству почти благодарны. Особенно по понедельникам, которые традиционно были днями тяжелыми.

И не столько из-за выпитого за два выходных дня. Идти на работу было тяжело из-за накачки. Из-за мысли о накачке, о двух часах никому не нужного словоблудия в исполнении либо отца Серафима, или иезуита отца Стефана.

И злило вовсе не то, что нужно было пересидеть выступление одного из священников — в конце концов, совещания и планерки были ненамного веселее — дело было в другом. Ну не получалось у оперов просто переждать болтовню от трибуны. Не выходило — и все. Сколько раз уже и спорили, что никто не влезет в спор со святыми отцами, назначали друг другу штраф за несдержанность и болтовню — ничего не помогало. Священники неизбежно выводили аудиторию из равновесия, заставляли спорить и пытаться что-то доказать.

Вот эта обреченность и раздражала. Неприятно, что кто-то легко, одним движением руки может вывернуть тебя наизнанку, заставить дергаться, как лягушачью лапку под действием тока.

Поэтому накачка делала всех оперов мрачными и угрюмыми с самого утра, даже еще и не начавшись. Правда, после нее настроение у всех значительно улучшалось — и это было еще одной раздражающей загадкой священников из Конюшни.

Зал для собраний был не слишком большим — мог вместить полторы сотни оперов в случае необходимости плюс приглашенных участников, от начальства до почетных гостей. Правда, на памяти Ивана, зал целиком так и не заполнялся. Опера несли службу постоянно, с полсотни всегда было на постах и заданиях, кто-то в командировке, отпуске или на больничном.

Сегодня для накачки собрались человек шестьдесят.

Кресел в зале не было. Не кинотеатр, объяснил как-то отец Серафим. Длинные сосновые скамейки, даже не крашенные, а лишь тщательно ошкуренные и отполированные задницами слушателей, составляли обстановку зала для собраний. Ну и еще трибуна, такая же простая. Вызывающе простая.

Первые ряды были свободны, как, впрочем, при размещении народа на любом официальном и малоинтересном мероприятии. Люди норовили забиться подальше от трибуны. Иван всегда садился на третий-четвертый ряд, прекрасно понимая, что если начальство или кто-то из священников заставит пересаживаться поближе — а это происходило регулярно, — то вперед перемещаться будут именно задние ряды.