Город свой родной пуще мамы, наверное, любил. Он так и говорил: «У меня отродясь таки две мамы — Софа Шмульевна и Одесса Батьковна. Обе таки родные до невозможности».

Он говорил, что у нас в СССР три столицы: Москва, Ленинград и Одесса.

Штурман, как только это слышал, сразу хмурился.

— Третья столица, — говорил он, — это Архангельск.

— Тю! Архангельск! Товарищ старший лейтенант, как говорят у нас на Привозе, что такое Архангельск? «Доска, треска и тоска».

Нахальный он был, смелый. Но и то сказать, Архангельск до войны весь деревянный город был, даже тротуары дощатые. Ну, и насчет трески — это верно. А вот тоска… Вот не знаю. В советские годы тоски там не наблюдалось. Даже в трудное военное время.

— Думай, что говоришь! — сердился Штурман. — Архангельск — северная столица. Родина Российского флота.

Ну тут уж каждый свою столицу выдвигает. Свою любимую, единственную.

Радист, не отрывая взгляда от доски, кричит:

— Рязань — столица! От Рязани вся русская земля пошла. У нас — какие рощи, какие песни, какие поэты!

И каждый свой уголок, где родился, возвеличивает. А по мне — лучше моей Липовки нет в мире столицы.

Вот и думается: у каждого из нас — своя столица, своя малая Родина, а вместе — одна родная страна, за которую мы воюем и жизни свои не щадим.

Так вот и складывалась наша победа. Немец воевал за чужую землю, а мы — за свою. И одессит, и Рязань косопузая, и я, из Липовки скромной, невидной, таких у нас — тыщи, но я за нее всю кровь отдам. И каждый за свою Липовку жизни не пожалеет.

Это сейчас говорят, что мы за этот… как его… тоталитаризм, что ли, бились. А я за свою деревню. Где у меня любимая мать, скворечня на старой липе, родничок под горой и Леночка, мною не целованная…

…Одессит наш — ох уж и шебутной! Все — Одесса-мама да Одесса-мама. Так его, в укор, Одесса-папа прозвали.

Он целиком талантливый был человек. Все у него ладилось. И гитара в его руках за душу брала, и пел как артист, только лучше, рисовал здорово, особенно карикатуры на немцев. И цифры потопленных немецких кораблей выводил в звезде на рубке. А стрелок какой отменный был! Он со своей пушчонки на двадцать кабельтовых одним снарядом мог бидон из-под бензина накрыть.

Веселый, озорной, хулиганистый даже. Крепкое словцо любил. Штурман его часто одергивал. А тот в ответ: «Слово матерное, товарищ старший лейтенант, оно не вредное. Это слово утвердительное».

Очень хороший друг был. Но больше всего дружил со своей гитарой: «Одессит без гитары что боцман без дудки». А если рядом не было нашего Кока, то добавлял: «…что хохол без сала».

И все доказывал — такая у него заковыристая идея была, — что легендарный крейсер «Варяг» был построен в Одессе.

— На Привозе? — каждый раз холодно спрашивал его Штурман. — Или на Молдаванке?

Одесса-папа не смущался. И начинал уверять, что такую народную песню о гибели «Варяга» могли сочинить только одесские поэты. Он во многом талантливый был человек. На все руки, как говорится, мастер, но и на язык — тоже. Казалось бы, шутит, балагурит, а иной раз вроде в шутку скажет, а прямо в точку попадет, как из своей пушчонки.

Вот помнится, вернулись из похода, законного порося получили. Отдохнули, занялись нашей «Щучкой». Как обычно перед выходом в море. А Боцман, с довольным лицом, уже протягивает Одессе баночку с краской, кисть и трафаретку. В ней цифра «8» вырезана.

— Рисуй, папа, но не шибко.