Тойтек с ней согласился. И чашку поставил на поднос. Развернул планшет, убеждаясь, что цикл, пусть и медленно, но близится к финалу. Наверное, надо было что-то рассказать в ответ, время еще имелось, вот только… что он мог сказать?

Его собственная жизнь, если подумать, была до отвращения обыкновенна и даже скучна.

Учеба.

И снова учеба. Опять учеба. Не по принуждению, но из желания доказать матери, что он, Тойтек, вовсе не бездарность, что, пусть не способен он сочинять стихи или писать картины, но… потом уже из любви к самому процессу.

Или к себе?

Именно знания делали его уникальным. А Тойтеку нравилось эта вот собственная, тщательно взращиваемая им уникальность. И казалось, что нет в ней ничего дурного, как и в легком снобизме, который… исчез?

Вряд ли. Скорее отступил. Временно.

— Вы как себя чувствуете? — спросила Заххара, отвлекая от лишних мыслей.

— Неплохо. А что?

— Здесь, — она наклонилась и коснулась щеки, и прикосновение это заставило замереть. А черные глаза оказались вдруг совсем рядом. И не только глаза. — У вас пятно…

— Плохо, — Тойтек сглотнул. — Вторая стадия… но… если постараемся, мы успеем.

А она так и не поцеловала.

Казалось, что еще немного и… но нет. Во-первых, она принадлежала другому мужчине. Во-вторых, какая женщина в здравом уме снизойдет до калеки?

Заразного.

Смертельно больного.

И все-таки калеки.

— Мы постараемся, — она отодвинулась, но взгляд не отвела. — И все… получится.

Наверное.

Или нет.

Данияр знал, что люди бывают разными. В теории. Практика же позволяла окружать себя в большей степени теми, кто был симпатичен. Этого человека он бы не подпустил близко. Нет, при нужде общался бы и был бы вежлив, как и со всеми, но вот близко…

Во-первых, от него пахло потом. И запах был острым, резким, неприятным до крайности.

Во-вторых, сам человек держался так, будто бы чувствовал за собой вину. Какую? Данияр не знал. Но при одном взгляде на огромную эту фигуру, что сутулилась, скручивалась, пытаясь занять как можно меньше места, он испытывал раздражение.

И не только он.

Капитан вот хмурится. Щурится. И сжимает кулаки, явно желая немедля выдворить посторонних с мостика, но терпит.

— И-извините, — пухлые щеки человека заливала краска. Три подбородка подпирали друг друга. Колыхалась под тонкой рубахой какая-то нелепая совершенно женского вида грудь. И только руки смотрелись несуразно тонкими для огромной этой фигуры.

Он руки трогал.

Шевелил пальцами.

И тяжко вздыхал.

Пиликнул браслет, отвлекая внимание, и не только у Данияра. Он прочел сообщение дважды и тоже вздохнул, надо полагать, не менее тяжко, чем неприятный человек. А тот моргнул и подслеповато сощурился, потом же ткнул пальцем в один из экранов, и сказал:

— Скорость снижается.

Его слова заставили капитана повернуться и столь резко, что Данияр понял: скорость и вправду снижается.

— Пока в пределах нормы, — капитан подался вперед и экран приблизил, развернул. — Погрешность…

— Не погрешность, — человек закрыл крохотные глаза. — Я здесь нахожусь семь минут тридцать четыре… почти восемь минут. Мой терапевт утверждает, что я не должен придавать слишком большого внимания тем деталям, которые не оказывают непосредственного воздействия на мою функциональность. Но ввиду неспособности к явной субъективной оценке реальности и, главное, социальных связей, я не способен структурировать событийный ряд.