В какой-то момент силы изменили ему, ноги подогнулись, и он упал на колени. Он потерянно огляделся: если буря застигнет его в таком положении, он погибнет от холода. Чуть дальше впереди находился небольшой грот, и он из последних сил дополз туда. Какой-то пастух, видимо, уже устроил себе из этого места укрытие: в углу лежало сено и немного соломы. Мишель свернулся калачиком, натянув на себя плед, достал из сумки хлеб и стал есть, запивая водой. Закончив, он почувствовал, как силы возвращаются к нему, и решил с первыми лучами продолжить восхождение к вершине. Кто еще мог оказаться здесь, среди одиноких просторов? Он натянул на себя дубленку и закурил. Он не знал: ее маленький огонек в пустыне подобен маяку над равниной моря.

— Капитан, капитан, вы видели?

Караманлис не сводил глаз с черной пирамиды, возвышавшейся меньше чем в километре от них, — с огромного мавзолея Коммагена. Он с досадой обернулся к Влассосу:

— Что ты увидел?

— Свет, смотрите, вон там, вот, сейчас… видите?

— И что? Должно быть, пастух закурил свою вонючую папиросу. Успокойся и отдыхай. Как только начнет светать, мы двинемся вверх и посмотрим, есть ли там кто-нибудь и чего он хочет. Наши друзья уже поднимаются: они привыкли идти в темноте, они как кошки.

Влассос подвинул к себе поближе винтовку и вытянулся в спальнике.

— Ну, если кто-нибудь сюда подойдет, пастух он там или нет, я на всякий случай поджарю его, как треску. Это место мне не нравится.

Свист ветра, казалось, вдруг утих, и ворчание грома вдалеке прекратилось, но в этой внезапной тишине с вершины горы раздался чужеродный звук, похожий на мелодию флейты: сладкая, щемящая музыка, проникавшая в скалистые ущелья, разливавшаяся по высохшим лугам, лизала ветви деревьев.

Влассос подскочил и сел:

— Это что за черт?

Караманлис тоже напряг слух, сначала он не смог объяснить себе столь странное явление, а потом, по мере того как музыка становилась громче и сильнее, ему словно во сне представилось, как он идет по коридору в подвале полиции десять лет назад и слышит эту песнь гордости и отчаяния, проникавшую через массивную дверь камеры.

— Я знаю, что это такое, — сказал он. — Я уже слышал эту заунывную песню… Это вызов: он хочет дать нам понять, что он здесь и ждет нас.

— Господи, я иду наверх и…

— Не двигайся! Пусть играет. Потом он запляшет, а ритм будем отбивать мы, как только прибудет остальная часть оркестра.

Остальная часть оркестра пешком поднималась во мраке по восточному склону горы, собираясь явиться в назначенное место и окружить всю вершину, заблокировав главные тропы.

Их было пятеро, с автоматами Калашникова, одетых в темное, в традиционных штанах и с поясом на талии по обычаю южных курдов. Вероятно, они происходили из Джезиреха, граничащего с Ираком. Они двигались вперед медленной и верной походкой горцев, чтобы до рассвета встретиться в назначенном месте с двумя иностранцами. Перебравшись через отрог скалы, глава отряда поднял руку, останавливая колонну, и указал на что-то впереди, в нескольких десятках метров.

Похоже было на лагерь, но около костра сидел один-единственный человек. Глава отряда подошел к нему и заглянул в лицо: голову незнакомца покрывал капюшон, но виднелись волосы и борода, темная кожа и голубые глаза, жесткие, пронзительные. Костюм его напоминал одежду крестьян высокогорья, а на коленях перед собой он держал странный предмет.

— Не позднее ли время года, крестьянин, — спросил его курд, — не слишком ли поздний час, чтобы работать таким инструментом? — Он повернулся в сторону гор. — Дует сильный ветер, но я не вижу здесь умолоченного зерна, которое нужно было бы веять.