- Горло меня не слушает, Алекс, — продолжал Смотритель, — я говорю через Флюид. Меня, как ты видишь, убили. Постарайся, чтобы этого не случилось с тобой.

- Кто? - спросил я.

Смотритель закашлялся — и я с трудом узнал в этих звуках знакомый смех.

- Фехтовальщик, кто же еще. Галилео, покажи ему хронику... Он все тебе объяснит. Пока я жив, я должен передать тебе свой крест.

- Что это?

- На болтовню нет времени, Алекс. Дай руку. Нет, левую.

Я протянул ему руку. Он поднял левую ладонь, повернул ее так, что наши средние пальцы соприкоснулись, и сказал:

- Смотри внимательно...

Я уставился на наши соединенные кисти.

На тыльной стороне ладони Смотрителя стала проступать татуировка - павловский крест с раздвоенными острыми концами. Его середину закрывал лик солнца. Рисунок был выполнен в простой и благородной манере, напоминающей о древних алхимических трактатах. Сначала крест и солнце были желтыми, а потом сделались отчетливо-оранжевыми.

- Не убирай руку, - сказал Никколо Третий.

Он с неожиданной легкостью приподнялся (мне почудилось, что его грудь заскрипела), коснулся креста мизинцем другой руки, повел по нему ногтем — и рисунок вдруг сдвинулся с места, проехал по среднему пальцу Смотрителя (при этом уменьшившись и искривившись, словно перешедший на другую поверхность луч), поднялся по моему среднему пальцу — и оказался на моей руке, став в точности таким, как прежде.

Это произошло быстро и легко, будто Никколо Третий перекинул костяшку на счетах. Сперва я ничего не почувствовал. А потом понял, что время замерло — словно этим движением Смотритель выключил его. Я видел его черную маску, его бледную руку, свои собственные пальцы - но все было неподвижным.

Во вселенной остался лишь один крохотный родничок времени - татуировка на моей руке. Руке было холодно. Это был приятный, но требовательный холод, очень требовательный и одушевленный, населенный множеством ледяных иголок. Я стал дверью в этот холод, подумал я. И тени из него рвутся наружу, в мир, откуда я только что пришел...

Но я не приходил ниоткуда, вспомнил я, а был всего лишь одной из теней, населявших этот холод — и сейчас сделался... сделался...

Эта мысль свернулась на холоде, так и не превратившись в понимание. Источником холода было веселое алхимическое солнце.

Чем пристальнее я глядел на татуировку, тем сложнее было понять, что я вижу - словно из моих глаз била струя воды, смывая с объекта моего внимания слой за слоем. Солнце несколько раз изменило цвет и размер — а затем я на секунду перестал видеть Никколо Третьего.

Мне померещилось, что передо мной невысокий человек в треуголке и черном мундире со звездой. Я узнал Павла Алхимика. Сперва он глядел на меня требовательно и строго, но потом на его курносом лице появилась еле заметная улыбка.

— Если ты дойдешь до последнего поворота, - сказал он, — будь смелее... Не бойся посмотреть на это, не бойся... Ты ведь Смотритель, ха-ха-ха...

Павел исчез, и я понял, что гляжу на самого себя в высоком узком зеркале. За моей спиной, совсем недалеко, была часовня в виде короны из сияющего янтарного стекла. Она сразу же стала удаляться прочь. На пару секунд все закрыли клочья тумана, а затем я увидел башню с гравюры Павла — ту самую, что я мысленно собирал и разбирал каждый день во время своих духовных упражнений.

Я видел ее издалека. Она высилась над утренним морем; в ее арках и нишах стояли мраморные и бронзовые статуи, а на вершине сверкала часовня-корона. Утреннее солнце точно наложилось на павловский крест над ней. Казалось, именно он и светит миру.

У меня мелькнула мысль, что это видение — побочный результат моих ежедневных занятий: все было как на гравюре, если бы ту раскрасили. За исключением разве что уплывшего куда-то морского змея.