– Послушай‑ка, Зита, это твоя соседка – та брюнетка, которую я встретил на лестнице?

– Да, – сказала я, раньше чем успела его поцеловать и пригласить в квартиру, заваленную книгами и газетами. Я была скорее смущена, чем обрадована его приходом. Стараясь скрыть свое замешательство, я взяла у него из рук бутылку вина и вареного цыпленка, купленные неподалеку в магазинчике полуфабрикатов. Положив цыпленка на блюдо, я принялась за поиски штопора, которого в моем доме заведомо не могло быть. Пришлось вырезать пробку по кусочку при помощи ножа.

День был жаркий. Мы уселись возле широко открытого окна. Было слышно, как на автостоянке мальчишки играют в футбол. Стрижи с криком рассекали темнеющее небо. Как раз в это время морской бриз проникает в город. Но было еще слишком рано, чтобы почувствовать прохладу, принесенную им. В эту часть Монпелье она приходит только с наступлением ночи. Мы чокнулись, и отец произнес тост за успех моего экзамена, хотя он не имел никакого представления о моих занятиях и не видел в них большой пользы.

– Запыхался, па?

– Пришлось далеко оставить машину, да и по лестнице я поднялся слишком быстро.

На нем был бежевый льняной костюм, голубая рубашка в полоску и галстук со слегка распущенным узлом. Он похудел, и пиджак висел на нем мешком. Казалось, что время легким прикосновением оставило на его лице едва заметную печать усталости. Однако он ничуть не огорчался из‑за гусиных лапок, царапавших виски, а в глазах у него светилась все та же улыбка, которую мы так любили.

– Может, сразу же и поедим?

– С удовольствием.

Я убрала со стола свои учебники и тетради. Отец расставил тарелки и разрезал еще теплого цыпленка. Мы его съели по‑простому, без церемоний, в то время пока ночь медленно опускалась на уже темнеющие сосны. За десертом я повернула свою чертежную лампу к стене, и мы так и сидели в полумраке, разговаривая о наших семейных делах. Когда разговор коснулся нашей кузины, я с самым невинным видом призналась, что мне всегда хотелось быть похожей на нее, но что я не обольщалась на этот счет: вряд ли мне удалось бы чего‑нибудь добиться на этом пути.

– Зита, малышка, ты слишком хорошо думаешь об Орелин и слишком плохо о себе!

– Это потому, что я хорошо знаю себя, – сказала я с обескураженным видом, который, наверное, был довольно забавен.

– Ну вот еще! Это было бы чертовски грустно, если бы ты и вправду знала себя в двадцать лет.

– Во всяком случае, в настоящее время сравнение не в мою пользу!

– Да что ты вообще об этом знаешь?

Я сняла со стены открытку из Лас‑Вегаса и через стол протянула ее отцу. Чтобы ее прочесть, он надел свои дальнозоркие очки. Затем он сам водрузил ее на прежнее место и пришпилил булавкой.

– Этой открытке уже семь месяцев. Ты получала с тех пор еще что‑нибудь?

– Нет. И это меня удивляет, она ведь обещала писать.

– Этому может быть простое объяснение: представление не удалось и она не хочет, чтобы ты об этом узнала.

– Почему ты так думаешь?

– Я знаю, чего публика ждет от нее, да и ее саму знаю немного. При первой же профессиональной неудаче она сменит жениха.

– Однако ты злой.

– Просто я вижу это ясно как день.

Я была смущена. От двух выпитых бокалов вина у меня горели щеки и кружилась голова. Наверное, мне следовало рассердиться на отца за то, что он так холодно говорил о моей подруге, которой я восхищалась, но его равнодушие вдруг успокоило меня. Долгое время один вопрос не давал мне покоя, и, может быть, сейчас представилась последняя возможность его задать, – сейчас или никогда.