– Па, скажи, ты любил Орелин?

Он рассмеялся коротким, вдруг оборвавшимся смехом и поднялся, собираясь уходить. Я так и не узнала, зачем он приходил. Может быть, он хотел меня о чем‑то попросить или что‑то сообщить, но в последний момент передумал? Может быть, он всего лишь хотел посмотреть, как я живу в своей норе? Вот так: получается, что можно двадцать лет жить бок о бок и не найти возможности поговорить о главном, а когда наконец для доверительности и откровенности открывается дверь, слова уже не имеют смысла. Теперь отец стоял передо мной в прихожей и все повторял, что мы провели чудесный вечер и что он счастлив. Я молчала. Я видела, как он похудел и что пиджак теперь болтается на нем, видела пыль усталости, рассыпанную временем, видела его улыбку и паутинку морщин у висков. Все это я видела так же ясно, как сейчас вижу себя сидящей за письменным столом и пишущей о человеке, который умер. Но я тоже была счастлива в тот вечер. Я гордилась тем, что он такой красивый, такой элегантный. Это был мой отец. Самый лучший на свете продавец проигрывателей, который пел нам песенку о старой кляче и заставлял плакать мать. Поэт «Country Club».

Несколько дней спустя Жозеф сообщил мне, зачем отец ездил в Монпелье. Он хотел проконсультироваться у известного онколога. Эта новость отодвинула мои личные заботы на второй план.

В июне я получила диплом о высшем образовании и на лето вернулась в Ним. Там все как будто бы оставалось по‑прежнему. Если не считать того, что дом теперь казался слишком большим для родителей и что наши обеды и ужины в саду, накрытые на троих или четверых, несмотря на шутки отца, проходили не так весело, как раньше. В то время Максим, только что освобожденный от службы в армии по состоянию здоровья, целыми неделями пропадал в Париже, где брал уроки джазовой игры у одного американского музыканта, пьяного вусмерть два раза из трех. Жозеф жил в Марселе, где открыл экспортно‑импортную компанию.

– А не продать ли нам часть сада и не купить ли на эти деньги суденышко? – спросил вдруг отец однажды вечером, когда мы, против обыкновения, собрались все вместе поужинать под звездным небом.

– И куда плыть на этом суденышке? – спросил Жозеф.

– В Полинезию… К лагунам и южным морям…

– С трудом представляю тебя посреди Тихого океана, – сказала мать, – ты не любишь одиночества и терпеть не можешь заново разогретый кофе.

Отец, видимо, принял во внимание это соображение и отказался от покупки яхты, которая унесла бы его к Маркизским островам. Он сделал лучше: воспользовавшись периодом ремиссии в своей болезни, он нанял у одного рыбака в Вакаресе старую просмоленную лодку. С самого начала осени он стал рано утром уезжать из дому на машине и возвращался уже затемно. Когда мать спрашивала, хорошо ли он провел день, он всякий раз отвечал: «Да». А если она пыталась узнать, что он делал, он отвечал: «Ничего».

– Но все‑таки, – не унималась мать, – ты же не мог весь день провести вот так, просто лежа в лодке?

Отец отвечал, что именно так оно и было и что все послеполуденное время он дрейфовал по течению, наслаждаясь лучами смягченного облачной дымкой солнца и плеском волн. Только раз какой‑то рыбак обругал его, когда он слишком близко приблизился к сетям.

– Вот уж не думала, – говорила мать, – что уединение может доставлять тебе удовольствие.

– О, – смеялся отец, – я там вовсе не одинок. Вокруг меня птицы, облака, вода, которую я чувствую как живое существо, ветер…

Целый год от Орелин не было никаких вестей. Когда я вспоминала слова отца, сказанные по поводу ее молчания, я приходила к выводу, что он, пожалуй, был не так уж и неправ. Не добившись успеха, который бы меня поразил, моя подруга решила не писать мне.