Произнеся эту речь, она указала на меня ножом для разрезания бумаг из пожелтевшей бронзы, который в умелых руках мог бы с легкостью перерезать горло. Я поспешил клятвенно заверить ее, что я тоже живу в мире химер и что даже при помощи лупы в моем прошлом невозможно найти и тени диплома.

– Я догадываюсь об этом, господин Милано. Вот почему я приглашаю вас сделать следующий шаг в понимании особенностей нашего заведения. Это не больница и не тюрьма. Характерным свойством живущих здесь людей является то, что они пережили свою первую жизнь. Мне кажется милосердным предположить, что во многом эта первая жизнь была лучшей. Но разве это причина, чтобы считать старость изолированным континентом или пустыней в пустыне? Пойдемте со мной.

Мы отправились в «праздничный зал», просторное помещение с голыми стенами, два больших окна‑двери которого выходили в парк. В глубине стоял «Плейель» с клавишами из пожелтевшей слоновой кости, – инструмент мечты, с которым не сравниться тем посудинам, на которых мне обычно приходилось играть в барах и кабаре. По знаку госпожи Жоржии я сел на табурет, слишком низкий для меня, и взял несколько аккордов.

– Вы знаете «Желтые листья»?

– Конечно.

– Итак, слушаю вас.

Я сыграл одну за другой две версии гениального шлягера. Одну – сентиментальную и патетическую, обильно сдобренную педалью, вторую – с упругим синкопированным ритмом и закончил арпеджио в манере Татума без единой фальшивой ноты.

– Есть ли в вашем репертуаре какие‑нибудь вальсы и танго?

Я сыграл «На прекрасном голубом Дунае», «Мулен‑Руж», «Палому» и «Кумпарситу», увенчав все это для ровного счета явой, которая в некотором роде тоже вальс.

– Теперь представьте себе, что вас попросят сыграть какую‑нибудь старую мелодию. Вы не будете застигнуты врасплох?

После короткого размышления я сочинил импровизацию на тему «Барабанщика», «На ступеньках дворца», «Храброго моряка», «Мальбрука» и «В нантских тюрьмах». Это попурри я закончил любимой песней отца, которую жестокость Орелин позволила мне теперь оценить в полной мере.

Кому букет боярышника? – Не иначе,

Красотке, что свела меня с ума.

А тумаки, шипы и голод? – Старой кляче,

Которая давно с ума сошла сама.

Госпожа Жоржиа, как я полагаю, умышленно не закрыла за нами дверь, так что возвращавшиеся из столовой пансионеры свободно входили в зал, брали складные стулья, стоявшие у стены, и располагались полукругом возле рояля, как на концерте. Присутствие аудитории придало мне сил. Я принадлежу к тем людям, которые считают, что музыка выигрывает оттого, что ее слушают, так же как выигрывают картины, если на них смотрят. Мне известно, что среди музыкантов существует другой подход, приверженцы которого, вдохновляемые Аттилой, не подпускают слушателей на пушечный выстрел под тем предлогом, что наш век жесток, а их сочинения отражают его. Но лично я не вижу никаких причин так изводить публику. Тем не менее я был очень удивлен, когда услышал, как госпожа Жоржиа со всей значительностью, которую ей придавала занимаемая должность, объявила за моей спиной:

– Позвольте вам представить нашего нового музыкального сотрудника, господина Милано.