Корнет Климов не выдержал, проворчал:

— Ну хотя бы один из вас взял бы, да и сбрил усы… Чтобы отличаться?

— Не можем, ваше благородь, — сказал один из Богдановых, — в таком разе мы нарушим обет, данный родителям.

— Какой еще обет?

— Обещание, что мы с братцем Егоркой дали папаньке с маманькой — они же за нас одной иконе молятся — одному святому, бишь…

— Блажь все это, — продолжал ворчать корнет.

Настроение у Климова было хуже некуда: из штаба дивизии в штаб пешего дивизиона пришло распоряжение, подписанное самим Келлером, о перепроизводстве его из корнетов в хорунжие. Собственно, одно звание от другого высотой не отличалось, но тем не менее лицо у корнета напряженно вытянулось, под глазами образовались и уже несколько дней не исчезали белые «очки».

— Я же не казак, Александр Ильич, — сказал он Дутову, — зачем из меня хорунжего сделали?

— Видимо, исходя из того, что вы служите в казачьей части, — примирительно проговорил Дутов.

Климов хотел выругаться, сказать что-нибудь нелестное о графе, но промолчал — Келлера он боялся, при упоминании его имени вытягивался во фрунт и застывал, будто в строю, с напряженным лицом.

— Ну не в прапорщики же он вас перепроизвел, — Дутов вспомнил, как с ним поступили в Академии, тряхнул головой, словно хотел выбить из нее застрявшую старую боль, и добавил: — Меня тоже обижали… Много раз. Но на жизнь мою это никак не повлияло. Так что отнеситесь к этой метаморфозе спокойно.

Климов поморщился — ему и переправа не понравилась, и то, что вода в Пруте мокрая… И то, что Дутов не умел рявкать на подчиненных, а обходился мягкими замечаниями, тоже пришлось не по душе…

— Работайте, работайте, — рявкнул Климов на братьев, внутренне злясь на себя за то, что давно надо было бы показать этим улыбающимся клоунам Кузькину мать, но он, дворянин и офицер, все чего-то интеллигентничает… Тьфу!

Братья Богдановы, подстегнутые Климовым, заработали проворнее.

Когда рассвело основательно, после кофейного завтрака, без которого офицеры в нарядных парадных касках, схожие с петухами, даже не выходили из блиндажей, немцы поднялись цепью в недалеком логу и двинулись отбивать потерянные окопы.

Дутов поднес к глазам бинокль:

— Без моей команды не стрелять!

— Без команды их высокоблагородия не стрелять, — пополз неторопливый рокоток по казачьей цепи.

Казаки — люди хоть и горячие, но умеющие думать, способные окорачивать себя, если это надобно. Страха они не знали, на врага обычно шли смело, не пригибаясь, но и лишний раз подставлять себя под пули тоже оберегались. Пуля ведь дура, сшибет и не посмотрит, умный ты или пустоголовый…

Немецкая цепь приближалась. Были уже видны потные раскрасневшиеся лица — частый шаг, готовый перейти на бег горячил тела, сбивал дыхание. Впереди цепи двигался гауптман в блестящем пенсне, очень крохотном, карикатурно выглядевшем на красной физиономии. В одной руке гауптман держал многозарядный маузер с квадратной магазинной коробкой, доверху набитой патронами, в другой — лакированную палку с криво изогнутой, украшенной замысловатой резьбой рукоятью. Маузер был нужен ему, чтобы без промаха разить обнаглевших русских, палка — чтобы наказывать своих солдат, если те начнут разбегаться, как тараканы, в разные стороны.

— Айн, цвай, драй! — лихо печатал шаг гауптман.

— Айн, цвай, драй! — также лихо шлепали сапогами по земле его подчиненные.