Матвей Платонович поднялся, но сердце, напуганное акулой, вздрагивало. Он шагал, и впервые за многие годы маленький шлюз не открывался, словно там, в глубине мозга, образовался словесный тромб. В тишине, как будто не шел, но ехал на невидимом общественном транспорте, Тетерятников перебрался на Васильевский остров.

Слабость вернулась, едва он дошел до угловой кондитерской. Тетерятников вспомнил брикетик гречи, купленный на ужин, и подумал о том, что вряд ли сумеет размять. Если опустить целиком, сварится комками — Матвей Платонович не любил комковатую кашу.

Он выбрал дальний столик и, пристроившись, отхлебнул из чашки. Кофейная теплота разлилась по жилам. Тетерятников откашлялся и подергал бородавку. Что касается возрождения, Рим, если брать по большому счету, — единственный прецедент. Москва, не признающая с ним родства, совершает роковую ошибку, но, собственно говоря, от нее нельзя ожидать этого признания. Хорош был бы Рим, если б связывал надежды на будущее с жалкой сектой обитателей катакомб. И Москва, и языческий Рим равны сами себе: их удел — собственные мифы. Другое дело — Петербург.

Да, он думал, Петербург — особенный город. Во всяком случае, не русский. И дело не в нынешних жителях. Город, построенный по чужому образу и подобию, воспринимает чужую мифологию, превращая ее в свою. Петербург — сколок Европы, а значит, все, что собрала европейская традиция, для Петербурга — свое. Ему, не чуждому этой традиции, куда как легче найти свое место в череде одновременных эпох.

Покончив с вечерней трапезой, Матвей Платонович поднялся к себе.

Мало-помалу оно все-таки тронулось, но размышления, в отличие от знаний, проворачивались в его мозгу несмазанным колесом. Ладно, он возвращался к прерванному, пусть Петербург — особый город, в каком-то смысле новый Иерусалим. Здесь хранятся традиции прошлого, чуждые надменной Москве. Сюда время от времени являлись посредники, желавшие скрестить русскую культуру с европейской. Здесь живут и умирают носители высокой культуры… Он вспомнил тех, чьи библиотеки перебрал собственными руками, и понял свою ошибку.

В конечном счете, эти хранители древностей решали внутренние задачи. Они — иудейские книжники, берегущие ветхую традицию. Не эта традиция спасла Рим. Все, что она сумела, это сохранить Дух Иудеи.

Дух, возрождающий империи, выбирает других посредников. Те, чьих лиц он не мог себе представить, должны быть чужды высокой культуре. Культура забирает силы, — обессиленная душа не выбрасывает побегов. Нет, Тетерятников поправил себя, не так: человек высокой культуры, — скорее растение, чем животное, он живет укорененным и никаким усилием воли не может вырвать себя из почвы привычных истин.

Эти, другие, чуждые традиции будут легкими на подъем. Подобно малой части иудейского мира, сумевшей противопоставить себя своей великой нации, они должны предаться страсти ожидания, чтобы все остальные — и эллины, и иудеи — назвали их духовными безумцами. Римляне, изверившиеся властители мира, станут взирать на них с презрением. И все-таки настанет день, когда они посмотрят на новых простецов с затаенным страхом и попытаются их уничтожить. Однако те, кто придет за ними, назовут их спасителями Рима. То есть, Матвей Платонович поправил себя, Москвы…

Сердце билось сильно. Матвей Платонович потер руки. Нет сомнения в том, что, если его догадка верна, рано или поздно эти новые люди объявятся и принесут благую весть. С каким-то тайным самодовольством, в котором стыдился себе признаться, Матвей Платонович покосился на немца, раскрытого на первой странице.