Пока Джимми играл, пока он водил смычком по струнам, отец его не трогал. Но потом начиналась буря. У Джеймса до сих пор звучал в голове осоловевший от выпитого голос отца: «Разве это музыка? Да это же просто чертово пиликанье! Почему ты не играешь, как все нормальные люди? Почему у тебя ничего не получается?» — «Папа, это упражнения! Я играю то, что мне задали». — «Врешь, маленький засранец! Ты нарочно морочишь мне голову!» И вновь в ход шел ремень…

Но однажды все кончилось.

В тот день он возвращался из музыкальной школы со скрипкой в руках, и дворовые ребята, эти сильные, взрослые, ничего не боящиеся парни, затащили его в подвал. Там у них было что-то вроде «клуба самых непослушных ребят квартала».

Они пили пиво и курили сигареты. «Будешь?» — предложили они Джеймсу. «Нет». — «Да ладно тебе. Ты что, не мужик, что ли?» И тогда он выкурил первую сигарету в своей жизни и выпил первую в своей жизни бутылку пива. «А теперь, — сказали ребята, — играй!» И он начал играть. Все подряд. Через час пальцы у него ныли, а в глазах двоилось. «Играй еще!» — сказали парни. И он вновь заиграл. Через три часа он вышел из подвала пошатывающейся походкой. Подушечки пальцев его левой руки были красными от крови из-за лопнувших волдырей. Суставы опухли. Пальцы не сгибались и не разгибались. Он шел домой, как в тумане. Но и дома ему не удалось отдохнуть.

«Иди сюда!» — послышался из кухни пьяный голос отца. Джеймс пришел. Отец сидел с какой-то размалеванной толстой теткой. Оба были пьяны. «Мой оболтус», — представил его отец тетке. Затем прищурился и пристально оглядел сына с ног до головы. «Где ты был?» — «На улице». — «Почему так поздно?» — «Так получилось». — «Ты что, дерзить мне вздумал? Слыхала, зая, мой собственный сын мне дерзит!» — «Да ты посмотри на него, котик, он ведь просто пьян!»

И вновь пристальный взгляд отца прошелся по нему мелкой гребенкой — от поношенных кроссовок до взъерошенных волос. «Это правда? Ты пьян?» — «Нет». — «Что ж, — отец вздохнул, — придется поучить тебя правдивости и вежливости». Он снял ремень. «Снимай штаны и поворачивайся задом». Джеймс взглянул на улыбающуюся раскрашенную тетку и угрюмо пробурчал: «Не буду». — «Что-о? Да ты никак спорить со мной вздумал, щенок?»

И тут что-то произошло. Джеймс посмотрел на раскрасневшуюся физиономию отца, и вдруг вся злоба, которую он копил столько лет, вышла наружу. Ее было так много, этой злобы, что она больше не могла умещаться в теле. Он больше не боялся боли, не боялся отца, не боялся ничего на свете. И тогда он сказал: «Если ты прикоснешься ко мне хотя бы пальцем — я тебя убью. Клянусь могилой мамы».

В подтверждение своих слов Джимми сгреб со стола здоровенный хлебный нож и выставил его перед собой.

«Ладно, — неожиданно смягчился отец. — Иди спать. Завтра об этом поговорим». Но они не говорили об этом ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Никогда. Джимми унес нож к себе в комнату. С тех нор отец никогда больше не грозил ему ремнем. И с тех пор Джеймс Крайтон никогда больше не брал в руки скрипку.

Расставшись с доктором Нери, полковник впал в глубокую задумчивость. Конечно, доктор был прав. В последнее время Фредерик позволяет себе больше, чем нужно. Пьет он почти беспрестанно. В успех предприятия не верит. Более того — считает, что программа по созданию совершенного солдата — это преступление.