|
Теперь же, миновав эти горы и оказавшись на равнине, я впервые смог воочию узреть, как брезжит рассвет. Или, скорее, как он разворачивается: одна цветная лента за другой — фиолетовая, голубая, розовая, жемчужная и золотистая. Потом, как приветствие наступающему дню, начинала звучать дивная музыка, исполняемая птицами, скрывшимися в ветках зелени. Дождей не было, но небо имело цвет ветра, и по нему неслись облака, которые были всегда одинаковыми, но никогда одними и теми же. Танцующие под порывами ветра деревья были видимой музыкой, а кивающие, кланяющиеся цветы, казалось, произносили молитвы, которые они сами же и сочиняли. Когда сумерки затемняли землю, цветы закрывались, но зато в небе раскрывались бутоны звёзд. Меня всегда радовало то, что эти звёздные цветы находились вне пределов досягаемости людей, иначе бы их давным-давно сорвали, оголив небеса. Наконец с наступлением ночи поднимались мягкие, голубиного окраса туманы, каковые, как мне думается, есть благодатные признаки того, что земля устала и отходит ко сну.
Дорога была длинной, никак не меньше двухсот долгих прогонов, ибо пролегала отнюдь не по прямой. Порой она была трудной, зачастую утомительной, но, по крайней мере, не опасной, ибо Миксцину уже доводилось проделать этот путь раньше. С тех пор прошло около пятнадцати лет, но мой дядюшка всё ещё помнил, как быстрее всего пересечь самый жаркий участок пустыни, где лучше всего обогнуть гору вместо того, чтобы взбираться на крутой перевал, и знал броды, позволявшие перейти реки, не дожидаясь, пока кто-нибудь проплывёт мимо в акали. Однако частенько нам приходилось уклоняться от памятных ему троп, ибо они могли завести в те части Мичоакана, где, как рассказывали нам местные жители, до сих пор происходили сражения между безжалостными кастильтеками и гордыми, непокорными пуремпеча. Где-то в землях текпанеков нам стали время от времени встречаться белые люди, а также завезённые ими животные, так называемые лошади и борзые, но мы изо всех сил старались напустить на себя безразличный вид, будто нам это не в диковину. Ну а белые и вправду не обращали на нас ни малейшего внимания, словно мы были всего лишь животными, причём самыми обыкновенными. На протяжении всего пути дядя Миксцин то и дело показывал нам с матерью вехи, запомнившиеся ему с предыдущего путешествия. То были любопытной формы горы, озерца с водой, слишком горькой, чтобы её можно было пить, но настолько горячей, что пар от неё поднимался даже на солнцепёке, деревья и кактусы, какие не росли в наших краях, причём плоды некоторых из них оказались очень вкусными. Кроме того (хотя эту историю мы слышали уже не раз), дядюшка увлечённо живописал нам с матерью трудности того памятного похода в Теночтитлан. — Как вам известно, я и мои люди катили огромный каменный диск, изображающий богиню луны Койолшауки и предназначавшийся в подарок Чтимому Глашатаю Мотекусоме. Диск, правда, круглый, и можно предположить, что он должен легко катиться. Однако он ещё и плоский, с обеих сторон, и стоило ему наехать на любую неровность почвы, выемку или, наоборот, бугорок, как он начинал крениться на ту или другую сторону. И, хотя люди со мной отправились крепкие, работящие и упорные, им не всегда удавалось предотвратить падение. Порой каменный диск падал на обратную сторону, а иногда, стыдно признаться, чтимая богиня прикладывалась к земле своим ликом. А уж какой этот диск был тяжеленный! Чтобы снова поставить эту штуковину на ребро, нам каждый раз приходилось звать на помощь всех людей, которые оказывались поблизости. Может быть, — уже в который раз вспоминал Миксцин, — мне так и не удалось бы встретиться с юй-тлатоани Мотекусомой, потому что его дворцовая стража задержала меня и едва не спровадила в темницу как подозрительного бродягу. Сами ведь понимаете, мы добрались дотуда грязными, оборванными и усталыми, так что походили не на послов к великому правителю, а на каких-то вылезших из пустыни дикарей. К тому же Теночтитлан был первым и единственным встретившимся нам городом, дамбы и улицы которого оказались вымощены камнем. |
