— Соедини, — Хайретдинов опустился в кресло, снял трубку.

— Рашид?

— Слушаю тебя.

— Ужасная новость. Три часа назад убили Семенецкого.

— Что ты говоришь… — Рашид Гулямович потянулся за сигаретой, размял ее в пальцах. Раньше он предпочитал курить трубку, но это слишком удачно обыграли в одной карикатуре, подчеркнув его легкое сходство с «отцом народов».

— В подъезде собственного дома. Застрелили.

— Эдик, Эдик… — Хайретдинов вздохнул, затягиваясь. — Что ж, все под Богом ходим… Убийцу‑то схватили?

— Да что ты… Предполагают, что его застрелил собственный телохранитель.

Рашид Гулямович улыбнулся. Скорее всего, как и собеседник.

— Ужасно… Мы планировали встретиться на той неделе — и вот как…

Они говорили еще минут пять, давая тем, кто по долгу службы контролировал их разговоры, возможность отчитаться перед начальством. Вряд ли убийство Семенецкого привлечет особенное внимание — за этим несговорчивым коммерсантом мало кто стоял. Но козла отпущения искать станут… вряд ли будет доказана причастность телохранителя.

В глубине души Рашид Гулямович был куда менее спокоен, чем его собеседник. Даже тень подозрения губительна за месяц до выборов. Он предпочел бы услышать еще одну грустную новость — о смерти ничем не примечательного парня из Подмосковья… например, что тот попал под электричку, возвращаясь заполночь домой. Но, похоже, Владимир Павлович, человек порой излишне циничный и рисковый, всерьез верил в незаменимость своего исполнителя. Или в его неуязвимость, что едино.

Положив трубку он включил селектор.

— Таня, рюмку коньяка.

— Вы же болеете, Рашид Гулямович.

Хайретдинов не ответил. Его смешила и чуть трогала забота этой молодой женщины, уже три года работавшей на него. Они ни разу не переспали

— зачем мешать дела и отдых? Кто‑то должен любить тебя бескорыстно и платонически, это такое редкое чувство…

Таня молча принесла коньяк — явно самую маленькую рюмочку, которую нашла. Рашид Гулямович повертел ее в руках, согревая напиток. Сделал глоток. Земля тебе пухом, Эдуард Семенецкий. Видит Бог, не хотел он этого. И не облегчение сейчас испытывает, а липкую, непривычную тревогу… словно в первый раз пачка долларов сделала свое дело.

6

Все было не так. С самого утра. Анна понимала, что это расплата за вчерашний вечер, когда она постыдным образом напилась. Дома, в одиночестве, словно алкашка, прихватив в ларьке по дороге с работы бутылку дешевого болгарского бренди. Очень уж было тоскливо и муторно на душе. И спиртное помогло — на время. Как любой малопьющий человек, она захмелела быстро, не заметив этого, и за пару минут перешла от трезвой тоски к тупой сонливости. Посидела чуть‑чуть перед телевизором, решив было посмотреть какой‑то сериал. Но картонные декорации и неумелые актеры вдруг стали такими смешными…

Теперь у нее болела голова. Анна с трудом разыскала на кухне упаковку аспирина, разжевала пару таблеток. Не американский, ну да ладно.

Надо взять на работе упаковку анальгина.

Она знала, откуда эта тоскливая боль в груди, и стыд — невыносимый, когда не хочется смотреть людям в глаза. Три смерти за одну смену. Это уже не больница — это хоспис, приют для умирающих… которые должны были жить. Телевидение рекламирует десятки форм парацетамола, словно название «панадол» делает его эффективнее. Реклама средств от похмелья, реклама леденцов от кашля…

А в трехстах километрах от Москвы умирают люди — потому что нет мощных анальгетиков, современных антибиотиков, простейших кардиоблокаторов. Точнее — есть все.