Мал пытался возражать:

— Мужчина непогоды бояться не должен, иначе какой он воин? Дядюшка, ну пусти нас на конюшню!

— Цыц, — зыркнул Полоз угрюмым тёмно-карим глазом. — Мужчина нашёлся… Молоко на губах не обсохло, а туда же — старшим прекословить!.. Да и кони грозы испугаться могут. Понесут — свалитесь, расшибётесь, а мне отвечать.

Буря нещадно трепала деревья, сорванные с ветвей листья кружились в воздухе, как стаи переполошённых птиц; дождь лился на землю, и без того уже раскисшую от влаги, а извилистые молнии пронизывали небо яркими мгновенными трещинами. Мал в отчаянии грыз ноготь, стоя у окна, а Радятко, скрестив руки на груди, прислонился рядом к простенку.

— Не судьба, видимо, — усмехнулся он сквозь прищур.

— Я всё равно пойду на конюшню и вырвусь, — проговорил Мал. Впрочем, твёрдости в его голосе было не слишком много, будто он сам не верил в то, что произнёс.

— А Яр? — напомнил Радятко. — Как ты его оставишь? Мамки его и в погожий день верхом кататься не отпустили бы, не говоря уж про ненастный: маленький он ещё. Да и наследник он, а потому его берегут, как зеницу ока…

Мал подавленно насупился, не зная, что возразить.

— Злыдень ты, братушка, — только и бросил он, глянув на брата исподлобья. — Матушку не любишь… Не злорадствовал бы хоть.

— А ты клыки этого парня, который через частокол перескочил, видал? — вспылил Радятко. — Да и заборчик двухсаженный обычному человеку этак не перемахнуть.

— Ты это о чём? — нахмурился Мал.

— А о том! Нелюдь он, — высказал старший брат свою догадку. — И матушку, наверно, уже убил… А теперь и до нас добраться хочет!

Глаза Мала потрясённо округлились, а потом наполнились слезами.

— Нет… Нет, — пролепетал он трясущимися губами. Вынул из-за пазухи берёсту. — Матушка жива! Вот, это она писала!

— Почём нам знать, она или не она! — воскликнул Радятко, чувствуя, как и к его горлу тоже подбираются предательские слёзы. — Не хнычь, ты не девка! Надо думать, что делать теперь.

— А что… делать-то? — всхлипнул Мал. — А?

— Надо найти его и убить, — ожесточённо кусая губы и изо всех сил стараясь не расплакаться, ответил Радятко. — Я раздобуду меч, и ночью мы выберемся из дворца по тайному ходу. Дверь, которая ведёт в него — в княжеской опочивальне, а ключ от неё — у Милована. Он уж который день пьянствует — небось, немудрено будет ключи у него стащить. Да и меч у него же взять можно, он даже не почует. Стража — только снаружи да у выхода, а тайный лаз никто не стережёт, потому что о нём знает только сам князь, ключник, Милован и матушка. Она-то мне про него и рассказывала.

— А как мы его найдём, нелюдя этого? — дрожащим шёпотом спросил Мал.

— Там поглядим, — ответил Радятко. — Сперва выбраться надо.

— А я всё-таки верю, что матушка жива, — вздохнул младший брат.

— Я бы тоже хотел верить, — тихо сознался Радятко. — Но что-то мне подсказывает…

Не договорив, он сел на лавку у стены, облокотился на колени и вцепился себе в волосы. Громовой раскат потряс небо и землю, и мальчики невольно вздрогнули.

Подали ужин, а матушка всё так и не возвращалась. Братьям кусок не лез в горло; Мал с тоской косился в окно, за которым бесновалось серое ненастье, а Радятко обдумывал предстоящий побег. Из братьев он был наиболее решительным и деятельным, никогда не плакал и считал себя взрослым воином. Шутка ли сказать — двенадцать лет! На селе в этом возрасте уже вовсю работали наравне со старшими, без послаблений, а дети дружинников постигали ратное дело.