— Пусти… не смей, — отбивалась Ждана.

Взмокшее от пара тело стало скользким, но объятия Северги оказались слишком крепким капканом. Вывернуться не получалось, перед глазами диковинными цветами распускались вспышки света, сердце захлёбывалось и умирало в груди.

— Мне худо, — простонала Ждана, из последних сил отворачивая лицо от настойчивых губ Северги. — Не надо…

Проясняющим разум и бодрящим душу потоком на голову ей пролился ковш спасительной холодной воды. Дурнота немного отступила, а вот руки Северги продолжали бесчинствовать. Под непреодолимым нажимом спина Жданы коснулась подстилки на полке, а сверху её придавила ласково рычащая Северга, облепленная извилистыми змеями чёрных прядей.

— Княгиня, стань моей, — урчала она. — Пока гналась за тобой — разгорелась страстью… Хочу тебя! И плевала я на то, что там задумал мой зятёк, я ему клятвы не давала. Я умею женщин ублажать. Поверь мне, такого удовольствия ты ещё не получала! Задержимся хоть на пару деньков, побалуемся…

— Нет… Я в Белые горы еду, — прокряхтела Ждана, выскользнув-таки из-под неё и схватив оброненный веник. — И ты мне… не воспрепятствуешь! Вот тебе! Получи!

Обмакнув веник в кипяток, она принялась исступлённо нахлёстывать им белозубо хохочущую Севергу. Всю горькую злость, всю алую, как ядовитое волчье лыко, ненависть она вкладывала в удары — за Малину, за убитых мужиков, за губительную проволочку с лечением Яра… И вместе с тем она не смела причинить женщине-оборотню серьёзную боль — например, ошпарить или толкнуть на раскалённые камни. Сначала Северга должна была помочь Яру, который, пока она тут парилась, едва дышал сквозь заложенное горло. Хрипловатый бесовской хохоток ещё больше злил Ждану, и она хлестала всё нещаднее, до красных полос на коже.

Чья-то заботливая рука поставила на стол в предбаннике кувшин кваса; Ждане помнилось, что его не было здесь, когда они входили. Каким сладостным был первый глоток — на свирепую банную жажду! Сжав разгорячёнными ладонями приятно холодные глиняные бока сосуда, Ждана жадно напилась прямо из горлышка, следом за ней промочила пересохшее горло и Северга. Отдыхая после парилки, обе молчали, сушили и расчёсывали волосы подле пышущей жаром печки. Запах липового мочала и кваса от пальцев был до слёз родным, домашним, успокаивающим, но при виде Северги, чистившей доспехи и оружие от крови, на душу Жданы опускался стальной холодный панцирь тоски. Нагая фигура женщины-оборотня, опиравшаяся на меч, торжествующе возвышалась над ней.

За плетнём слышались женские причитания и детский рёв: это вдовы убитых Севергой мужиков оттуда оплакивали своих мужей, боясь зайти во двор. Некоторых совсем маленьких детишек было не видно из-за ограды, но их голоса достигали ушей Жданы, заставляя душу каменеть от боли. Ничем помочь им она не могла, не могла вернуть погибших отцов, лишь в ушах горестно отдавалось эхо слов Малины: «На беду вы пришли, гости драгоценные…»

— Сколько горя ты принесла сюда, Северга, — глухо промолвила Ждана. — Как тебя только земля носит…

— Это мужичьё никто не просил лезть ко мне и досаждать Дыму, — холодно ответила женщина-оборотень. И крикнула, обращаясь к бабам: — Ступайте прочь! Позже заберёте тела своих мужей, когда я уеду, а сейчас не докучайте своими воплями!

Горе порой побеждает страх, тёмным крылом осеняя душу и делая её безразличной к опасности. Одна из женщин, высокая, в расписных деревянных бусах, обмотанных вокруг гордой лебединой шеи, решительно двинулась во двор, таща за руки упирающихся и ревущих детей — мальчика и девочку, светловолосых и голубоглазых, похожих друг на друга как две капли воды.