Потом она сделала странную вещь: пришла к отцу на приём вместе с остальными просителями. Расхаживая среди важных бородатых мужчин, ожидавших своей очереди, она улыбалась всем причудливой улыбкой. В руке она сжимала свёрнутый в трубочку чертёж. Отец удивился и насторожился, когда она вошла.

«Что это значит? — нахмурился он. — Ты зачем явилась?»

«Батюшка, ну, может же быть у меня к тебе дело! — сказала Ждана. — Ты ведь по окончании приёмных часов дела не обсуждаешь, вот и пришлось действовать таким макаром. — Она развернула перед отцом чертёж — точнее, рисунок небольшой каменной постройки. — Построй мне гробницу, вот такую. Из камня: он долговечнее дерева. Пусть она стоит у пруда, среди берёзок. Внутри будет каменный гроб, выстланный изнутри можжевеловыми ветками».

Отец даже поперхнулся.

«Ты совсем рехнулась? Зачем тебе, живой, гробница?»

«Батюшка, так всё равно уж я для вас с матушкой — не живая, — улыбнулась Ждана, поблёскивая большими, до странности спокойными глазами. — Позор семьи. А позор лучше прятать… Вот и похороните меня. Нет меня — нет позора».

Ярмола Гордятич сначала побагровел, потом побледнел. Скомкав листок, он поднёс его к пламени свечи и бросил вспыхнувший комок в печь. Потом велел двум своим писцам выйти, после чего трясущейся рукой забрал бороду и проговорил:

«Ох, беда мне с тобой, дочка, беда… Ты нарочно, что ли, всё это делаешь? Ведёшь себя так, чтоб о тебе судачили? Вот эти два молодца, которые только что за дверь вышли… Наверняка уже болтают там с людьми. А те своим знакомым расскажут байку про то, как дочь Ярмолы Кречета разума лишилась и пришла просить себя заживо похоронить… И пойдёт очередная сплетня по городу. — Тряхнув седеющими кудрями, Ярмола Гордятич досадливо махнул рукой. — Иди-ка в свои покои и выбрось эту блажь из головы».

Ждана опустилась на стул. По мраморно-белым щекам из неподвижных, немигающих тёмных глаз скатились две слезы.

«Батюшка, — прошелестели слова, сорвавшись первыми снежинками с бледных губ. — Нет мне жизни. Нет мне жизни нигде, родимый… Живу я без сердца: оно осталось в Белых горах, где поселиться мне не суждено. Здесь у меня будущего тоже нет. В твоём доме оставаться — только хлеб твой зря есть. Потому и прошу построить мне последний дом…»

«Перестань! Перестань, замолчи! — рассердился отец, тряся головой и взмахивая руками. — Даже не думай о таком! Ступай к себе немедля!»

Ждана не стала дожидаться, пока распространится очередная сплетня о ней. Уединившись вечером в своей комнате, она исписала много листов, но потом всё сожгла. Написала только: «Прощай, матушка, прощай, батюшка», — и положила на свой янтарный столик рядом с неоконченной вышивкой. Переодевшись в белогорский наряд — чёрную юбку с безрукавкой и полосатым передником, она надела кольцо и перенеслась к семиструйному водопаду близ западной границы Белых гор.

Это место было любимым у Млады, но в тот вечер Ждана там её не встретила. Слушая в синих сумерках грохот воды и любуясь голубым туманом брызг, девушка присела на корень старой ели — тот самый, на котором они с женщиной-кошкой сидели когда-то. Белые горы… Единственное место на земле, где ей хотелось бы и жить, и умереть. Только здесь её душа звенела всеми струнами и пела вместе с птицами, только здесь она остро ощущала радость бытия, но… Не судьба.

Сняв кольцо, она положила его на плоский камень, встала и подошла к краю, не думая ни о чём, просто любуясь мертвенной, сияющей голубизной струй водопада. Что жизнь опавшего листка? Ничто.