О том, что произошло недавно, Мефодий помнил очень немного. Помнил рану, нанесенную копьем, и как больно и страшно было ощущать в себе нечто чужеродное, бесконечно холодное, сковывающее его льдом. Потом помнил маленькую точку на небе, которая, становясь все больше, превратилась в корабль с наполненными солнечным светом парусами. Лишь одного память Мефодия не сохранила – самой ладьи. Что было на ней? Как он оказался в Эдеме? Что стало с его телом и то ли это тело или уже другое?

Буслаев пробирался сквозь заросли уже около часа, когда на глаза ему попалась молоденькая слива, покрытая плодами. Меф съел одну, потом другую и протянул руку за третьей, как вдруг с ветки кто то сказал:

– Три – это перебор!

Мефодий задрал голову. На дереве сидела крупная птица с радужным оперением и лицом женщины. Лицо у птицы было красивое, но загнутые когти внушали опасения.

– Почему? – спросил Буслаев осторожно.

– Ты что, новенький, что ли? Это персики честности. Два еще нормально, но с третьего персика будешь резать правду матку, даже если тебя не спрашивают. Кричать приятелю, что он плохо выглядит, еще метров за пятьдесят! – сказала птица и расхохоталась.

Зубы у нее были под стать когтям. Когда у тебя такие зубы, бесполезно утверждать, что ты питаешься только вишенками.

– Ты кто – сирин? – спросил Буслаев.

Вопрос был невинный, но птице он почему то не понравился. Она махнула крылом – и в полуметре от Мефа в землю с металлическим звоном вонзилось длинное, в две ладони перо.

– Метательное? – спросил Меф.

– Ну не то чтобы метательное, но уложить может! – признала птица не без удовольствия. – И еще кое что! Заруби себе на извилинах: я не Сирин!

– Алконост?

– У Алконоста руки есть? – произнесла птица с глубоким укором.

– Н нет, – наудачу сказал Меф.

– А вот и мимо! У Алконоста руки как раз и есть! А у меня, как видишь, нет! – пояснила птица. – Кроме того, я не Финист, не Феникс, не птица Фиюс, не Куропь, не Габучина! И вообрази себе: не Дребезда, не Кува, не птица Обида…

В голосе птицы постепенно зазвучала истерика. Она явно накручивала себя. Еще одно метательное перо опасно зазвенело в воздухе, скользнув над головой Мефодия.

Буслаев попятился и стал быстро отходить. Птица захлопала крыльями, снялась с места и устремилась за ним.

– Не Чирея, не Грызея, не Подкожница, не птица Удавница! – кричала она, тяжело перескакивая с ветки на ветку и сотрясая деревья.

– Она Гамаюн! – шепнул кто то из кустарника. – Скажи ей «Гамаюн», а то не отстанет!

– Ты Гамаюн! – крикнул Меф.

Лицо когтистой птицы исказилось от разочарования.

– Заложили! – сообщила она мрачно. – Я знаю, кто это сделал! И кое с кем расквитаюсь!

Кустарник захохотал, да так, что листья задрожали, а с веток посыпались ягоды.

– Запомни свои слова, Лаура Беатрис Третья! Запомни их на всю жизнь! – загремел голос. – Ты обещала расквитаться со мной! Считаю до трех и требую, чтобы ты выполнила свое обещание! Один, два… Ну, я жду! Сейчас скажу «три» и выхожу!

Птица Гамаюн развернулась и, хлопая крыльями, трусливо унеслась в лесную чащу. Выждав немного, Мефодий раздвинул руками ветки кустарника. На земле сидела довольно крупная лягушка. От гнева она была ярко красной, но уже начинала остывать.

– Поцелуй меня! – потребовала она у Буслаева.

– Зачем?

– Глупый, что ли, женщине такие вопросы задавать? Целуй!

– Только я жениться не буду! – предупредил Мефодий на всякий случай.