Танцовать-то только с дяденькиного приказу танцовала, а то все обок маменьки сидит. Всех кавалеров отваживала. Заговорят – глаза подымет, сумрачно так глянет, что и охота к разговору у каждого пропадет. А тут на тебе, какого сокола приманила. Ему-то как не страшно было. Ведь все во дворце, все на виду!
– Знать, не из пужливых наш Иван-то Ильич.
– Он-то что! Знамо дело, помыслил, может, к царскому двору поближе, к государю ход попрямее.
– Оно как обернется, а то за такие художества и на каторгу дорога ровнехонькая. У Петра Алексеевича не задолжится.
– Рассчитали, поди, все как есть обмыслили. Известно, попасться-то недолго. То-то Прасковья начала с нами наследство батюшкино делить. Даже с маменькой раздел учинила, будто сама хочет жить, своей волей – не маленькая. Маменька ни в какую, а она к царице подластилась, на сивой козе государыню нашу объехала.
– Уж это ты, государыня, греха на душу не бери. Не сама Прасковья Иоанновна к государыне ходила, камер-фрау любимую покупала.
– Так купила ведь – все по ее мысли вышло. Со слов царицы дяденька приказал, и делу конец – зажила наша Прасковья со своим имуществом, а при имуществе-то то Мамонов, и робеночек А если толками про каторгу меня пужать собрался, Петр Михайлович, так я вдова, сама себе голова. Была царевна измайловская, да вся вышла. Много, может, и не смогу, а уж собой сама распорядиться сумею. Да и курляндцам я с руки – сами себе суд творят, а уйди я, неведомо какой герцог тут объявится, а то и жизни не обрадуются. Понимают. Да те, сестрица с зятюшкой богоданным, не иначе рассчитали все. То-то, гляжу, она никогда глаз не кажет: все нездорова да нездорова. Думаю, какая такая хворь на нее напала. Вроде для болезни каменной, как у маменьки, лета не подошли. Да что в письмах вызнаешь, а приезжим – не всякому до Измайлова добраться. Все слухи только. Да ты только погляди, как все одно к одному. Дождалась маменькиной кончины, чтобы глазу лишнего не было, а там сразу свободу себе и дала: гуляй, девка, все едино всем помирать.
– Думается, государыня, супруг теперь царевне Прасковье Иоанновне немалым подспорьем окажется.
– Что за супруг – вкруг ракитова куста венчанный!
– Нет, государыня, самый что ни на есть настоящий, церковью освященный.
– Ты что? Да неужто государь Петр Алексеевич потерпел, да и какой поп на такое решился!
– Чего ж не решаться, когда с согласия государя.
– Господи! Ну чудеса пошли! Значит, дяденька разрешил, значит, и робеночек-то теперь привенчанной, законной?
– То-то и оно, что законной, да еще и в России жить будет.
– Это ты к чему говорить изволишь, Петр Михайлыч? Уж не на престол ли намекаешь?
– Сама сообрази, государыня. Не всяко слово молвится, не всяко во благо идет. А только есть тебе над чем поразмыслить. Денег немного сестрице Прасковье Иоанновне в разделе досталось, так Дмитриевы-Мамоновы добавят. У них на царевнины дела хватит.
– И у тебя деньжонки водятся, Петр Михайлыч?
– Столько не столько, а для тебя, государыня, коли что, конечно, всегда найдутся. Призайму, не откажут.
– Дом-от у меня поболе Прасковьиного выходит – целая Курляндия. Тут уж разговоры не те.
– Что ж, в него вложить, с него и взять можно. Ежели умеючи.
Теперь, когда Замоскворечье осталось в далеком детстве, встреча с Климентом становилась событием. Между делом не пройдешь, а выбираться на экскурсию, казалось, не было прямого основания. Вопросы, подсказанные полицмейстерским указателем, не решались на глаз, и все-таки, может быть, что-то осталось упущенным, незамеченным и недосмотренным. Предмет детских фантазий и предмет исследования не могут не разниться между собой. |