Тео сидел в этой умиротворяющей темноте, и в мозгу его возникали все новые и новые вопросы. Не могло ли так быть, что Анна, в качестве своего рода компенсации, относилась, совсем и не сознавая этого, к своему нежеланному ребенку с большей и, может быть, даже с излишней снисходительностью? Мать и дочь, он вынужден был это признать, совершенно не походили друг на друга, но было ли это глубокой, внутренней несхожестью, или всего лишь естественным различием между выросшей в нужде иностранкой и богатой американкой, живущей в родной стране? Нет, все это для меня слишком сложно, подумал он; во всяком случае, это дело прошлое и изменить все равно ничего нельзя.

Неожиданно с каким-то вызовом Айрис сказала:

– Мама говорит, что сейчас я должна делать то, что мне хочется.

– И чего же тебе хочется?

– Ты сам знаешь. Ты всегда это знал, хотя и не понимал, как сильно я этого хотела.

– Да, возможно, ты права.

– Ты многого во мне не понимал.

– Но мне казалось, я понимаю, Айрис. Разве я не любил тебя всегда?

Из горла ее вырвался звук, похожий на всхлип.

– На следующий день после того, как ты привез меня из больницы, я проснулась очень рано и первое, что я увидела, открыв глаза, был дуб за окном. Он был таким красивым, таким живым… И я подумала: «Я не хочу умирать. Я никогда этого не хотела».

– Я верю, – проговорил Тео с нежностью в голосе. – Послушай, ты сделаешь все, что хочешь, со своей жизнью. Иди работать, получи степень магистра, даже доктора, если желаешь. Все у нас теперь будет совершенно по-другому, обещаю тебе.

– Мама сказала, и я вижу теперь, как она права, что надо откровенно высказывать свое мнение, настаивать на том, чего хочешь. Странно только, что раньше она никогда так не говорила. Такое впечатление, будто что-то или кто-то открыл ей глаза, а она, в свою очередь, открыла их мне. Я так тебя ревновала, Тео, а она всегда говорила мне, чтобы я никогда не позволяла тебе этого заметить. Даже не представляю, что могло вызвать в ней такую перемену.

Айрис слегка пошевелилась в своем кресле, и на мгновение он увидел на ее лице, попавшем в полосу света, совершенно незнакомое ему искреннее и страстное выражение.

– Всю свою жизнь я была на втором месте. Я была, по существу, никем по сравнению с моим братом. Мама так им гордилась… И даже отец… меня все время не покидало чувство, что его любовь, которую он так щедро дарил мне – лишь средство утешить меня, потому что я была во многом ниже, чем брат. Потом появился ты, со всеми твоими женщинами и женой, которая погибла в концлагере. Я чувствовала, что ты тоскуешь по ней, своей Лизель… она, как говорят, была необыкновенно красива.

В ветвях пронзительно прокричала какая-то птица, и звук этот отозвался в душе Тео внезапной тревогой. Ему вдруг захотелось убежать, укрыться в доме, уснуть и ни о чем больше не думать. Но Пол сказал: «Вы должны быть откровенны друг с другом. Вы ничего не должны скрывать».

Ровным голосом он произнес:

– Я вовсе не тосковал о ней, не так, как ты это представила. Все было совершенно по-другому. Я никогда тебе об этом не рассказывал…

– Ох уж эти секреты! Как же они мне надоели, Тео! Не держи это от меня в тайне. Расскажи сейчас.

Он откинулся на спинку кресла. Странно, но рука, которая его не беспокоила весь день, вдруг снова заныла. Нервы… Прежде чем начать, он вынужден был откашляться, слова, слова, те слова, которые он до этой минуты не говорил ни одной живой душе, оставаясь так долго неиспользованными, несколько заржавели.

– Видишь ли, в ту неделю, когда я собирался ехать в Америку с целью подготовить переезд туда всей нашей семьи, кое-что произошло.