– Никак решил всю драку себе заграбастать?.. – пропыхтел Осгар, вталкивая в тоннель Азрафеля и сам проскакивая мимо Конана. – Ты и со стражей думаешь так же разделаться?..

    – Именно, – сказал Конан. – Но ты не беспокойся, особо я не отстану и любое предательство с твоей стороны заметить успею. А теперь живо вперед, чтобы преследователи не обнаружили наш потайной лаз!..

    Последовал безумный бег по узким проходам, но в конце концов так и не настигнутые беглецы благополучно юркнули в свою нору, и Конан с Исайабом тихонько задвинули вращающуюся плиту. Осквернители праха не стали ждать, пока погоня доберется до лаза и станет ясно, обнаружен он или нет. Они сразу устремились в непроглядный мрак древних гробниц.

    Им пришлось пробираться вперед со всей осторожностью: они потеряли один из факелов, а Осгар не стал задерживаться, чтобы зажечь потайной светильник. Впрочем, Конана тревожил не только свет. Он ощущал какую-то безымянную угрозу, разлитую в тяжелом воздухе подземелья. Что-то таилось в темных углах. Что-то недоброе...

    Следуя за единственным факелом, колебавшимся и подпрыгивавшим далеко впереди, Конан ощущал запах собственного страха. Впервые в течение этой ночи. Он слышал, как в неосвещенных тоннелях что-то скреблось и шуршало. А когда он останавливался прислушаться, он слышал тишину, какая бывает перед прыжком черной пантеры. Он знай подгонял подельщиков, в том числе и тычками в спину, и отказывался объяснять, почему он так поступает. Наконец они чуть только не бежали вперед по своему лабиринту.

    Когда же над ними снова раскинулось звездное небо, Конан как можно плотнее прикрыл за собой дверь кошачьей усыпальницы и еще забил под нее клин. Он не мог отделаться от впечатления, что ему чудом удалось избегнуть опасности, гораздо большей, чем целое войско врагов, размахивающих мечами...

    Глава четырнадцатаяКлич скорби

    После убиения царя жизнь в городе окрасилась в странные, приглушенные тона. Простолюдины ходили по улицам в траурных одеяниях, все с остриженными волосами и, согласно древнему обычаю, с лицами, выкрашенными синеватой сурьмой или древесным углем. Тем не менее скорбь была в основном внешней, душевной подавленности особо никто не испытывал. Скорее наоборот, под покровом траура царило приподнятое настроение, почти что предвкушение праздника. Все готовились к грандиозным похоронам.

    Отовсюду слышалось неумолчное пение жрецов и неустанный рев медных рогов – клич скорби по безвременно почившему Ибнизабу и одновременно клич торжества по поводу вознесения Его Царского Великолепия в Вечность. Высшее жречество объявило пост, но простонародье, согнанное с земель небывалым разливом, и так питалось хуже некуда – какой уж тут пост. Если указ как-то и повлиял на этих людей, то разве что подогрел их аппетит: они начали загодя думать о роскошном пире, который наверняка зададут на царских похоронах. Может, и им кусочек достанется?..

    Великая пирамида, которая все последние месяцы росла и росла за городской стеной, теперь начала, наоборот, как бы уменьшаться – рабочие сновали по ее внешним стенам, разбирая вспомогательные земляные насыпи и снимая строительные леса. Гладкая серая кладка открывалась во всей красе завершенности. Силуэт был аскетически прост. Квадратное в плане, сооружение сперва устремлялось круто вверх, потом следовали округлые «плечи» и наконец – заостренная пирамидальная вершина. Высокие, узкие, двустворчатые бронзовые врата – челюсти, которым предстояло мистически поглотить правителя города на этом свете и вновь извергнуть его в потустороннем мире – смотрели на восток, в сторону города, и были хорошо видны с любой точки на западной стене.